— Так положить тебе ягодку? — спросила Наташка.

Корховой не ответил. Некоторое время молчал, прикрыв глаза. То ли собирался с мыслями, то ли перебарывал приступ боли или головокружения.

Потом поднял веки. Посмотрел на Наташку. Посмотрел на Фомичева.

— Там какая-то сложная подлянка… Подстава. Парень, который его застрелил… совсем мальчишка, пацан, он еще телефоном меня потом приложил… Он и понятия не имел, что они идут убивать. С ним был второй, повзрослей… Гнида. Он так ловко пацана за руку с пистолетом взял… Парень даже не понял, что произошло. До самого конца был уверен, что это случайность. А это была не случайность. Тот, второй, пришел убить Шигабутдинова, причем непременно рукой мальчишки. Пистолет нашли?

— Да, — боясь пропустить хоть слово, односложно ответил Фомичев.

— Ну, вот… А ведь они вполне могли его забрать, я уже отключился… Пистолет нужно было оставить, чтобы на нем нашли отпечатки. Ребята, тут капитальный материал для журналистского расследования. Но я в ближайшее время вряд ли потяну… Так что дарю.

— Когда теперь менты придут? — спросил Фомичев.

— Не знаю… Завтра, наверное… Наташенька, — просительно проговорил он, — дай мне ягодку, пожалуйста.

Наташка так торопливо дернулась исполнить просьбу, что чуть не вывалила всю черешню из пакета на больничный пол. Но природная ловкость выручила ее и на этот раз. Она осторожно вынула за хвостик двойную семейку черешен, поднесла к лицу Корхового. Губы ее сосредоточенно округлились, точно у кормящей матери, дающей ложку с кашей капризному, но, конечно, беззаветно любимому ребенку. Корховой широко открыл рот. Наташка аккуратно опустила туда ягоды, а когда Корховой с лошадиной осторожностью, одними губами, взял ягоды в рот, легко потянула хвостики вверх; хвостики остались в ее пальцах, ягоды — во рту Корхового. На лице Корхового отразилось неземное наслаждение. Он громко зачмокал.

— Завтра ты им расскажешь? — спросил Фомичев.

— Погоди ты со своими вопросами! — накинулась на него Наташка. — Он же поперхнется!

Фомичев поднял руки, сдаваясь.

— Молчу, молчу.

Наташка поднесла пустую ладонь к щеке Корхового.

— Плюй, Степушка…

И вот тут Корховой покраснел. Беспомощно глянул на Фомичева, потом на Наташку. Покатал косточки во рту, не зная, как выйти из положения, — от подушки ему, похоже, было не оторваться. И, повернув голову немного набок, пунцовый, осторожно выдавил языком косточки Наташке на ладонь.

Палата с наслаждением созерцала.

— Ну вот, видишь, как просто? — обрадованно спросила Наташка. — Дать еще?

Корховой перевел дух.

— Не, погоди, — сказал он. Помолчал. — Правда, знаете как обидно, что я напрочь заспал, чего ночью придумал?

— Ты, главное, не заспи, как тебя отоварили, — посоветовал Фомичев.

— Вы бы поспрошали стороной, есть пальчики пацана у ментов в картотеке или он начинающий, — сказал Корховой. — И если начинающий, если пальчиков нет… Куда и зачем его втягивали так круто — вот вопрос…

— Ментам тут карты в руки, — решительно сказал Фомичев. — Не мудри, Степа. А то не ровен час — перемудришь. Рассказывай им все скорее.

Корховой помолчал. Потом перевел взгляд на Наташку.

— Глупо, — проговорил он, глядя ей в глаза. — Я его минуту видел, ну, от силы две — не помню, сколько мы с тем вторым друг дружку валтузили, да и не в минутах дело… Ему с самого начала противно было Шигабутдинову говорить всякую чушь. Он говорил как робот — обязан сказать, вот и говорил. Без этой их фашистской истерики, понимаете… Такую идейную речь толкал — а себе под нос, с отвращением: бу-бу-бу… А потом за какую-то минуту он успел и изумиться тому, что его руками сотворили, и посочувствовал, дурачок, своему напарнику, потому что был уверен — тот случайно человека завалил и теперь будет угрызаться… и мне впердолил уже совершенно искренне, от души, потому что товарища выручал… Он мне понравился, ребята. Я бы такого сына хотел.

И тут жгуче покраснела Наташка.

Она дала себе волю, только когда они с Фомичевым уже вышли из больницы на улицу, да и то коротко. Шагала стремительно, целеустремленно — железная деловая женщина — и вдруг остановилась, будто разом ослепла. Глухо, из глубины застонала, как если бы кто-то ей нож вогнал под ребро, затрясла головой, и из глаз хлынули так долго не получавшие вольную слезы.

И тут же потянулась за платком, враз утихнув. Спрятала лицо в платок, шмыгнула оттуда носом пару раз… Фомичев даже не успел вовремя отреагировать и, собственно, когда он затянул свое утешительное «Наташенька, да что ты, да не надо…» — она уже взяла себя в руки.

— Ничего же страшного… Видно же теперь — Степка счастливо отделался, скоро опять запляшет, правда…

— Да я понимаю, — ответила Наташка совершенно спокойно, только чуть хрипло. Спрятала платок. — Я же курсы медсестер в свое время закончила, с отличием… Все понимаю. А только… Нет, все. Главное — не думать о том, что могло бы быть хуже.

— Да уж… — согласился Фомичев. — На полсантиметра бы правее…

— Молчи, убью, — сказала Наташка. — Утешитель.

Фомичев невесело засмеялся.

— Да, — сказал он. — Прости. Ты сейчас куда? Может, пообедать пора? Давай перекусим зайдем…

Наташка отрицательно покачала головой. Помолчала, будто решая, отвечать или нет. И сказала нехотя:

— Я хочу, раз уж мы в столицу прискакали, к Журанкову заглянуть…

— К Журанкову? — удивился Фомичев.

— Ага…

— А он что, в Москве?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Подсуетилась, — уклончиво ответила Наташка. — Мне за него как-то тревожно. Он такой неприспособленный… И вдобавок — его же не понимают совершенно.

— Слушай, а ты ведь околесицу несешь, а?

— Ты тоже не понимаешь.

— Ты что, всем неприспособленным помощь и опора?

— Нет, — ответила Наташка. — Только самым хорошим.

— А Журанков что, тоже хороший?

— Очень, — тихо сказала Наташка, не глядя на Фомичева. Помолчала. — Я старательно так, с намеком пожаловалась вчера Алдошину… Мол, не задала Журанкову несколько важных вопросов, без ответов на них глава в книжке моей совершенно не пишется. И глазками на него наивно — бяк-бяк… Он возьми да и расколись: вы же завтра в Москву летите, попробуйте с Журанковым связаться. Мобильного у него до сих пор нет, не обзавелся гений, но чего-то он сейчас в Москву перескочил. Отрапортовал, что поселился в такой-то вот гостинице…

— Он же в Питер уезжал.

— Вот именно. Потому и тревожно. Что-то случилось. Даже Алдошин этого не понял.

— Ну, ты даешь… А ты уверена, что он тебя ждет?

— Уверена, что не ждет.

Фомичев помедлил, с новым интересом глядя Наташке в лицо. Она смотрела мимо.

— А прилично ли молодой красивой девушке самой так вот набиваться в гости к пожилому одинокому мужчине?

— Не говори ерунды, — резко ответила Наташка. Помолчала мгновение и сменила тему: — Какие у тебя самого-то планы?

— Ну, как… Сейчас перехвачу какой-нибудь еды и попробую в ментовку заглянуть… Повыясняю, что им там уже известно обо всей этой круговерти, где наш Степушка пострадал.

— Бог в помощь, — сказала Наташка.

— А то, может, все ж таки поедим вместе, как подобает порядочным людям?

Видно было, что она колеблется.

— Почему-то мне кажется, что надо спешить.

— Ну, тогда я умолкаю, — с утрированным благоговением сказал Фомичев. — Женская интуиция — это свято. Созвонимся вечерком?

— Обязательно, — сказала Наташка.

Силу чар своих Наташка знала прекрасно и, при всей ее совестливости, если надо было для дела, пользовалась ими без колебаний и на всю катушку. Портье растаял почти мгновенно, тем более что никаких особых причин скрывать Журанкова у него не было. Ключ отсутствует, стало быть, постоялец на месте. Я могу позвонить и предупредить о вашем приходе… О, что вы, это все испортит. А, понятно… Ну и впрямь понятно. Если эта шикарная дива — уж не жена, разумеется, жен таких не бывает — хочет посмотреть, чем тут развлекается ее подопечный, то ее дело. К постояльцу до нее никто не приходил, так что не будет ни скандала, ни испорченных отношений, ни ущерба реноме заведения. Вот если бы у Журанкова уже кто-то был — тогда другое дело, тогда портье позвонил бы непременно. А так… Номер двести семнадцать. Благодарю вас, вы так любезны… Портье провожал ее гибкую фигурку сальным взглядом до самого лифта; оставалось лишь облизываться, представляя, что там через какую-нибудь четверть часа начнется в номере двести семнадцать.