— Вроде здесь, — таксист ткнул пальцем в просторы частного сектора. — А что там, по этому адресу, должно быть?

— А хрен его знает, — я вглядывался в темноту, наводя сбитый вином прицел. — Баня, дом вроде должны быть.

— Так тут у каждого баня, — таксист терпеливо ждал, когда мы соизволим расплатиться.

Я вылез из машины первым, Катков за мной, нехотя расставшись с синей купюрой, что сграбастал у него водитель.

— Так, вроде, здесь, — я кивнул на презентабельный дом. В окнах горел свет. Рядом примостилось бревенчатое строение, похожее на баню. С трубой и маленьким гномьим оконцем — все как и положено приусадебной парилке.

Я толкнул калитку. Не заперто. Подождал и пошуршал ногами, во избежании нежданного нападения местного Тузика. Но Шарик не объявился, и слава богу.

— Андрей! — окликнул меня Катков. — Можно я тебя на улице подожду?

— Конечно, — ответил я, а про себя добавил. — Эх, Леха, в кого же ты такой трусишка?

Дощатое крыльцо баньки вывело на веранду. Не пролетарская эта банька вовсе. Совсем не по-черному сложена. Я не стал стучать, а, распахнув дверь, решительно шагнул внутрь.

Коридорчик, он же переодевалка, пах пихтовым маслом и дубовым паром. Еще дверь. Дернул на себя. От увиденного аж замер на долю секунды.

Посреди комнаты отдыха, потеснив деревянный столик и креселки, боролись двое. Твою мать! Я заскочил внутрь. Горохов в тоге римлянина из белой простыни стоя душил (обвив через его шею руку) крепкого мужика в такой же тоге с мордой Бурунова. Бл*ть! Это же Ревягин! Я рванул вперед, уже грешным делом обдумывая, куда будем прятать труп начальника Главка:

— Никита Егорович! Оставьте эту мразь, он не заслуживает этого!

Я подскочил к сцепившимся, уже примеряясь, как вытащить из крепкого захвата Горохова его жертву, и одновременно раздумывая, как этой жертве врезать помягче, чтобы без синяков, и пыл остудить, если бурагозить будет.

— Это кого он мразью назвал?! — промычал Ревягин, выглянув из-под руки Горохова.

Странно дело, он не вырывался, а спокойно стоял, чуть покачиваясь. А морда красная оказалась не от удушения. А как у Евдокимова, после бани, то есть. Так они что, блин?… Обнимаются?..

Я опешил, хлопая глазами и не зная что сказать, даже стыдно стало за своим мысли про сокрытие трупа путем закапывания.

— Женя! Все нормально, Женя… – проворочал непослушным языком тепленький Горохов.

Они стояли, чуть пошатываясь (видно, чай на травках оказался слишком крепок, да под паром), но совместными усилиями и братской сцепкой им удавалось оставаться в вертикальном положении. Из-за этих чертовых пошатываний я и подумал, что павианы силушкой меряются в схватке смертельно-банной.

— Извиняюсь, Евгений Сергеевич, — улыбнулся я. — Это не про вас я говорил. Обознался.

Я старался близко к ним не подходить, чтоб они не почувствовали мои собственные винные пары, хотя под такой мухой они бы явно ничего не разобрали.

— А-а… — довольно прорычал он и громко икнул. — А мы вот с твоим начальником помирились. Пятнадцать лет, считай, не разговаривали. А тут вдруг выяснилось, что дураками были. Дай я тебя обниму, Никитка!

Теперь Ревягин стал “душить” Горохова. Тот с довольной мордой возмутился:

— Каких пятнадцать, Женя? Все семнадцать!

— Да ты что?..

— Ага…

— Время-то летит, Егорыч, — язык Евгения Сергеевича спотыкался об слова еще больше, чем у нашего следователя.

— А Ульянка, стерва… — выдохнул Горохов. — Таких мужиков упустила. Пусть теперь кукует со своим инженеришкой.

Все-таки наш начальник до сих пор здорово горевал из-за развода.

— Все! Забыли про нее! — широким жестом потребовал Ревягин. — Бабы – зло, если между друзьями разлад вносят.

— Зло! — истово кивнул Горохов и от такого жеста чуть не завалился.

Но руки начальника Главка его подхватили, и снова у них на двоих стало четыре пьяные ноги. А это устойчивее даже, чем трезвый двуногий.

— А ты что встал, Андрюха? — Горохов махнул мне. — Париться будешь? Заходи!

— Да… Там Катков на улице мерзнет. Позвать его?

— Не-е, — замотал головой следователь. — Здесь только мужики. Алеша мальчик еще. Нечего ему мужицкие разговоры слушать.

— Да какой он мальчик? — улыбнулся я. — Около сорока уже.

— Запомни, Петров! — Горохов, поправив сползающую “тогу”, встал в позу Цезаря и поднял указательный палец вверх. — Не календарным возрастом мужчина взрослеет, а пережитым опытом и числом убитых врагов.

— Ну, Егорыч, ты загнул… — пролепетал Ревягин. — Мы ж не убиваем. Мы ж садим.

— А это издержки нраственнаа-этические нашего соци-и-има. И-ик! Посадил, значит, победил. Бум щщитать, что убит вражина. За победу, товарищи, — Горохов сдернул со столика рюмку, в которой бултыхалась жидкость цвета коньяка.

Ревягин взял другую стопку. Мне тоже налил. Отнекиваться я не стал, дороже себе выйдет. Не хотелось отвечать на вопросы: “Ты нас уважаешь? Почему не пьешь? Язвенник, что ли, или шпиён?”

В гостиницу собрались только через час. Оказалось, что в доме этом проживал сам Ревягин. Он вызвал нам водителя на той черной “Волге”, что привезла сюда Горохова. На прощание друзья снова стали брататься.

Горохов пообещал Ревягину в скором времени избавить область от напасти в лице мошенницы, а Евгений Сергеевич отдал нам во временное пользование, с барского плеча, так сказать, эту самую черную “Волгу”. Причем вместе с крепостным. Водитель, которого звали Пашка, не очень обрадовался такому раскладу, но перечить не стал, не положено начальству возражать. Тем более, такому пьяному и великодушному.

— Спасибо, Жека! — Горохов уже почти ввалился в машину и оттуда пожимал и тряс руку Ревягину.

— Тебе спасибо, что правду рассказал, а то столько летов камень на душе перекатывался, — Евгений Сергеевич тоже тряс руку, положив сверху еще вторую на ладонь следователя. Прям неразлучники. Для попугайчиков они слишком массивны, больше похожи на тюленей-неразлучников. Жаль, что таких не бывает…

Наконец, нам с продрогшим Катковым удалось расцепить братские рукопожатия и захлопнуть дверь.

— Поехали, — скомандовал я водителю, пока тюлени вновь не превратились в попугайчиков.

Пашка вел машину гладко, как на экзамене, объезжая каждую кочку. Включил радио. Там Невинный задорно напевал песенку прямо в тему.

В жизни давно я понял,

Кроется гибель где.

В пиве никто не тонет,

Тонут всегда в воде.

Реки, моря, проливы —

Сколько от них вреда!

Губит людей не пиво,

Губит людей вода!

Катков разместился на переднем сиденье, не рискнул ехать бок о бок с шефом подшофе. Он и трезвый-то его подначивал за слабохарактерность, а теперь (думал, наверное, Алеша), совсем мог со света сжить.

Но Горохов никого сживать не собирался. А даже наоборот. Был весел и удал, порывался встать, но потолок кабины сдерживал командарма. И тогда он забился в угол и, наоборот, притих. А потом начал тихо рассказывать мне историю примирения с другом-врагом. Говорил негромко, чтобы только я слышал.

Передние ездоки ушли в музыку и не слышали нас. Из приемника уже плакала “Девушка в автомате”, плакала голосом не Жени Осина, а самым, что ни на есть женским. Песня оказалась стара, как мир, не знал…

Я придвинулся к Горохову поближе. Мне жуть как было интересно все узнать, я даже сам хотел об этом спросить, но не успел.

— Представляешь, Андрей Григорьевич, — вздохнул следователь, вытирая красный лоб концом широкого галстука. — Свинью мне подложил не Женька.

— Какую свинью? — я весь превратился в слух.

— Про того-то синюшного поросенка однокурсникам рассказал не он.

— А кто?

— Ульянка…

— Как, зачем?

— Женька Ревун никому не обмолвился, как мы и договаривались, лишь подружке своей рассказал, дескать, ведь желудок у нее слаб и с печенкой проблемы. Рассказал, чтобы не вкушала она жаркого из дохлой свинки, побереглась. А у той водичка не удержалась, и выболтала она наутро подружкам все. А может, и специально это сделала. Она когда с Женькой встречалась, ревновала его к друзьям. Пыталась все на себя одеяло перетянуть. И меня, конечно, не жаловала. Вот и устранила конкурента, так сказать.