— Мы их завтра можем собрать, конечно… или даже позже… Вы только скажите, когда…

— Нет, — сказал я жёстко. — Здесь. Сейчас. Без вас и без кого-либо из педагогов.

Елена Семёновна вздохнула так тяжело, что приподнялась ее безразмерная грудь. Но, понимая, что спорить бесполезно, заведующая кивнула и повела меня к нужной группе.

Жилая комната воспитанников детского дома, куда я вошел, ничем не была примечательна: длинная, с выкрашенными в казенный серо-голубой цвет стенами, рядами железных кроватей с заправленными покрывалами. У окна стоял облезлый стол с парой деревянных стульев. На полу — затёртый до дыр линолеум. В воздухе стоял запах хлорки и старой мебели.

Ребята тут собраны разного возраста. Кто-то лет семи-восьми, кто-то постарше, есть и подростки — те уже почти с усами. Они с интересом уставились на меня. Взгляд у всех разный: у одних — забитый, настороженный. У других — колючий. Третьи смотрели с явным любопытством, разглядывая меня как диковинку.

Я зашёл в комнату, коротким жестом выпроводил заведующую, плотно прикрыл за собой дверь и окинул взглядом детей.

— Здравствуйте, ребята, — сказал я спокойно и дружелюбно. — Меня зовут Андрей Григорьевич. Я майор милиции. Приехал из Москвы.

Некоторые подростки насторожились, кто-то быстро отвёл глаза.

— Давайте поговорим по-честному, — продолжил я, делая шаг вперёд. — Мне нужно знать, как у вас здесь всё устроено. Никто вас за правду не накажет. И ничего плохого с вами не случится. Обещаю.

Я сделал паузу, глядя в глаза ближайшему парнишке.

— Мне кажется… вас тут иногда обижают. Это так?

В комнате повисла тишина — не спокойная, тяжёлая. Кто-то отвёл взгляд. Кто-то нахмурился. Но я знал: первые слова — самые трудные. Потом потянется нить.

Секунды тянулись. Я молчал, давая им время. Не торопил, не давил.

Первым не выдержал паренёк лет двенадцати, щуплый, с вечно сбивавшейся на лоб чёлкой.

— Иногда… бывает, — выдохнул он, не поднимая головы и теребя пуговку рубашки.

— Расскажи, — спокойно попросил я. — Кто именно и как? Не бойся… Я здесь, чтобы помочь. Чтобы такого больше не было.

Мальчишка шмыгнул носом, бросил косой взгляд на дверь, на товарищей.

— Анна Васильевна… — пробормотал он. — Она… если кто не слушается — в угол ставит. На колени. Долго.

Я кивнул, чтобы не сбить его с мысли.

— Ещё что?

Тут заговорил другой, старше, с жёстким взглядом, худощавый, с разбитой губой и веснушками.

— У неё палка была, — сказал он, глядя мне в лицо почти вызывающе. — Тонкая такая, пруток. Била по пальцам. Или по спине. Если сильно разозлится. Получалось больно.

— Вот как…. Часто била? — спросил я.

— Смотря кого, — ответил пацан. — Кто слово поперёк скажет — тому сразу. Кто молчит — того только в угол. А если совсем психанёт, могла по губам этой палкой полоснуть. Вот у меня губа и разбита.

Шевеление пробежало по группе. Один, самый младший, тихонько всхлипнул.

Я присел на корточки перед ними, чтобы быть на уровне глаз.

— Никто из вас на это не жаловался? — спросил я мягко.

Мальчишки переглянулись. Щуплый ответил за всех:

— Боялись. Она… когда злится, страшная. И заведующая за неё. Говорили: молчите, а то хуже будет. Ей-то хорошо, что дисциплина железная.

Я тяжело выдохнул, медленно поднялся.

— Вы молодцы, что рассказали, — сказал я твёрдо. — И слушайте внимательно: я за вами присмотрю. Больше никто не посмеет вас тронуть. Ни палкой, ни в угол поставить.

Они сидели, переглядываясь, в их глазах появлялось что-то похожее на благодарность. Несмотря на то, как непросто им жилось, многие готовы были мне поверить.

Я еще раз оглядел комнату. Теперь она напоминала мне камеру, только решеток на окнах не было. Это была тюрьма, замаскированная под детдом. И Анна Васильевна Лазовская — вовсе не та безобидная «серая мышка», какой казалась.

Когда я вернулся в отдел, лил дождь и бухал раскатами гром. Время чуть за полдень, но так сумеречно, будто вечер. Я захлопнул окно — кабинет набрал в себя всю сырость улиц. И теперь сидел за столом, перелистывал бумаги, думал, какой найти повод, чтобы наведаться к семейке Лазовских домой снова.

Дверь распахнулась, без стука ввалился Федя Погодин.

— Бр-р! — отряхнулся он, мотая головой и разбрасывая капли, как мокрый пес. — Опросил всех соседей Грунской.

— Дай, угадаю, — скептически сузил я глаза. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает?

— Ага, так и есть… — понуро ответил он.

Я отложил ручку, молча кивнул — продолжай.

— Все как один уверяют — уехала к матери. Мол, заранее говорила, что на недельку-другую. Только я не поленился, позвонил. Мать в трубку плачет — говорит, не было её, — Федя замялся, потупился. — Чую я, Андрей… может, уже нет её в живых.

Я медленно поднял взгляд, сжал край стола так, что дерево скрипнуло.

— Дурак ты, Федя, — сказал я глухо. — Плохо ищешь.

Федя надулся, вытянул губы, обиженно вскинул брови.

— Чой-то я дурак?

Я выдохнул. Надо немного спустить пар.

— Не обижайся, — махнул я рукой. — Пока тела нет — и смерти нет. Не хорони человека. Она нам верила. И мы её найдём. Найдём того, кто за этим стоит — а значит, и её найдём. Понимаешь?

Федя кивнул, а потом выдал:

— Дурачка этого надо крутить! Гришку! Зуб даю, он людей порешил…

— Света с ним работает, — заверил я.

— Да что Света? Она беседы ведет, а ему так вот раз — по почкам надо… — Федя хлопнул кулаком о ладонь.

В это время кто-то постучал в дверь. Осторожно, несмело — будто спрашивал: можно ли потревожить?

— Входите! — бросил я, ещё мысленно не отпустив Груню.

Дверь отворилась, и на пороге вырос Лазовский-старший — Леонтий Прохорович собственной персоной. Стоял не как обычно, а чуть-чуть сутулясь, руки несмело соединил за спиной, будто явился на приём к высокому начальству.

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — сказал он негромко, без привычной надменности.

— Какие люди… — я поднялся из-за стола. — Признаться, не ожидал. После последней нашей встречи… — я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза, — вы ведь тогда едва ли не грозились мне устроить большие неприятности. Про «вывести на чистую воду» помните? Ну входите, что вы застыли в пороге.

Лазовский-старший криво усмехнулся, шагнул в кабинет, тихо прикрыл за собой дверь.

— Простите, — тихо проговорил он. — Был неправ.

Я молча, жестом указал на стул.

Лазовский устроился, положил черный портфель на колени, потер о него ладони, как будто собирался сказать нечто тяжёлое, от чего не отступишь.

— Я к вам… по очень важному делу, — начал он.

Я прищурился.

— Вот как. И по какому же?

Он поднял на меня глаза и вдруг выдал, сказал глухо, почти шёпотом:

— Я… я знаю, кто убил всех этих людей.

В кабинете повисла тишина. Где-то за окном скребся ветром дождь, будто кто-то водил по стеклу костлявым пальцем.

Я наклонился, чуть поддавшись вперёд на стуле, чтобы не спугнуть этот момент.

— Что вы сказали?

— Я знаю убийцу, — всё ещё негромко, но уже более уверенно проговорил посетитель.

— Рассказывайте, — кивнул я одобрительно, стараясь не давить.

Леонтий Прохорович сжал портфель так, что костяшки пальцев побелели. Кожа неприятно скрипнула, но он не замечал. Собирался с духом. И я уже знал — то, что он скажет, перевернёт всё.

Но Лазовский молчал, словно вдруг споткнулся о собственные мысли. Он сидел, наклонившись вперёд, обеими руками теребя пуговицу на пиджаке. Большая коричневая пуговица и так болталась на нитке, как последняя соломинка — ещё миг, и она оторвётся вместе со всей той ложью и болью, что он держал в себе.

Леонтий Прохорович даже не замечал, что делает. Пальцы жили сами по себе: крутили, дёргали, мяли ткань пиджака. Как будто этим жалким движением можно было удержать что-то внутри, чтобы не расползалось.