— Спасибо, Гоша, но деньги — это не мое.

— Знал, что так скажешь, — чувствовалось даже по голосу, что катала улыбался. — Но попробовать стоило. А с отцом что делать собираешься? Искать будешь? Могу по своим связям пошерстить.

— Бегать за ним не собираюсь, — буркнул я, затаив всё-таки обиду на пращура из-за оставленной в очередной раз матери. — Не маленький уже. Но знать надо, во что он вляпался. Может, помощь нужна. Если что узнаешь, будь другом, маякни мне.

Я уже собирался прощаться и звать обратно своих прекраснодушных коллег, когда Гоша добавил:

— Постой! Вспомнил. Однажды он что-то пробубнил про излучение, когда мы с ним мировую выпивали. Я значения не придал. Думал, опять какие-то басни журналистские травить будет. Сам знаешь, какой у тебя батя. Григорий Иванович всегда на язык востер был. Но в этот раз будто осекся. И больше про излучение не вспоминал. А я переспрашивать не стал.

— Какое еще излучение? — озадаченно проговорил я.

Что это еще за физика или шизотерика?

— Ума не приложу, смертельное, говорил, вроде… Но если смертельное, то получается, что-то с ядерной хренью оно связано, я так понимаю. Узнаю Григория Петрова. Не может жопу в тихой заводи прижать и жить себе спокойно. Обязательно надо приключений искать на жопу эту самую. Но сам понимаешь, все, что с этой темой радиоактивной связано у нас в стране – за семью печатями, и правды не добьешься... Вот теперь сам беспокоюсь, как бы не вляпался он куда. Где и я не помогу.

— Спасибо тебе, Гоша… Вот и я переживаю. Ты уж пробей по своим каналам. Может, еще что вспомнишь. Я пока на этом телефоне…

— Добро, бывай, Курсант. Кстати, слышал про Зинченко-старшего?

Я удивился, как спокойно Гоша произнёс это имя.

— Нет, а что?

— Расстреляли гада.

— Туда ему и дорога, только на нем же один труп был? За такое, вроде, не расстреливают.

— Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах суд усмотрел. Потому как делишки сыночка прикрывал. А это — вышка. Так что Зина полностью отомщена, — голос из трубки дрогнул. — Спасибо тебе еще раз, Курсант... Бывай…

— Пока, — я положил трубку, когда из нее уже раздавались гудки.

Куда пропал мой отец? На душе скребли кошки. Не просто так они скребут — закапывают то, что нагадили…

Слова Гоши про излучение совсем меня озадачили. Что такого батя мог узнать? В СССР не было ядерных катастроф. Их замалчивали. Не смогли замолчать только Чернобыль, и то из-за масштабов последствий. Но до сих широким массам ничего не известно, например, про Кыштымскую катастрофу, она же авария на химкомбинате «Маяк», что случилась в конце пятидесятых в закрытом посёлке Челябинск-40, который даже не отмечен ни на одной карте.

Там на секретном военном заводе ядерные заряды для атомных бомб собирали. Ядерные отходы хранили здесь же. Одна из емкостей с отходами однажды не выдержала и взлетела на воздух. Перегрелась, вроде, из-за неполадок в системе охлаждения, одарив местность 20 миллионами кюри радиоактивных веществ. Радиоактивное облако прошло над Челябинской, Свердловской и Тюменской областями, образовав так называемый Восточно-Уральский след, который и ныне живет да здравствует и медленно убивает людей, ведь период полураспада изотопов — треть столетия, а их милую привычку накапливаться в костях и влиять на костный мозг никто не отменял.

Конечно, по-тихому были эвакуированы десятки деревенек, а все произошедшее контора немедленно засекретила. А светящееся радиоактивное облако выдало за северное сияние. Северное сияние, мать его, на Урале. Нет, оно там бывает раз в триста лет, но не в таких масштабах. Специально для подтверждения такой утки газета “Челябинский рабочий” в то время выдала эпическую заметку об уникальном явлении, прекрасном полярном сиянии, что чудесным образом пришло в их края. Только большинства населенных пунктов, над которым просияло чудо — давно уже нет. Жители были переселены, а животные убиты. Этот случай я хорошо помнил еще из прошлой жизни. Мне его рассказывал сослуживец, который в шестидесятых был маленьким мальчиком и любовался на это самое сияние. Дожил он до сорока, а потом сгорел как свеча. Лейкемия догнала его спустя почти тридцать лет.

И это не единственный случай радиационных катастроф, что десятками лет замалчивались в СССР. Что там нарыл мой неугомонный папаша? Конечно, сказать людям правду — мероприятие благородное, но опасное, когда дело касается гостайны…

***

На следующий день к нам в кабинет несмело постучали

— Открыто! - гаркнул Горохов.

Дверь скрипнула, и внутрь протиснулся Стариков. Вид у начальника РОВД был такой, будто он с похорон вернулся.

— Здрасьте, товарищи, — пробормотал он, но дальше порога не стал входить.

Мы поздоровались, а Горохов, уже чуя подвох с его стороны, лишь хмуро кивнул.

— Тут такое дело… — Степан Федорович, несмотря на солидный возраст и майорские погоны, мялся, как двоечник у доски. — Машину вашу “ВАЗ-2101” Главк запросил. Из автохозяйства ведомственного бумага пришла. Вот…

— Что за бумага?

— Списать ее хотят по пробегу и по износу.

— Что?! — Горохов вскочил.

Я подумал, что он сейчас швырнет в Старикова стул. Майор, очевидно, тоже так подумал и втянул голову в плечи:

— Ну, а я что могу сделать, Никита Егорович? Мне что начальство сказало, я то и делаю… Но я вас без машины не оставлю… Я вам УАЗ отдам. Он даже лучше.

— А на происшествия суточные на чем группа добираться будет? — скривился Горохов. — На палочке верхом?

— Да нам не привыкать, — замахал руками Стариков. — Как-нибудь справимся. У некоторых личный транспорт имеется. Опять же, мотоциклы есть, тепло уже.

— А взамен списанной разве новый транспорт не предполагается?

— Обещали “Волгу” дать. Но только она на распределении еще в Москве застряла.

— Мда-а… — Горохов поскреб макушку. — Чувствую, до вас она только после Олимпиады придет. Сейчас в Москве каждая машина на счету.

— Ну, так я же и говорю, берите “бобик”.

— Так не пойдет… — Горохов задумался. — В общем, так, Степан Федорович, машина у тебя на балансе числится?

— Ну, да…

— Вот и списывай ее сам. А в Главк бумажки предоставь соответствующие, что, дескать, нет такой больше рухляди у меня на балансе. А мы ей пользоваться будем по-тихому. Списанной. Под мою ответственность, так сказать…

Мы помолчали, и где-то через минуту Стариков ответил:

— Ну попробовать можно, только если что, я вам списанный автомобиль не давал. Мне его все равно потом в течение месяца надо в автохозяйство сдать.

— Месяц длинный. Мы раньше управимся. Вот и договорились.

Горохов проговорил всё это слитно, не дав местному и слова вставить в опровержение. Стариков обреченно кивнул и вышел из кабинета.

— Что у вас такого произошло с этим Ревягиным? — спросила Света.

— Ничего такого, — отмахнулся Горохов.

— Судя по его козням, это самое ничего очень даже чего, — вмешался Катков. — Уж расскажите нам, Никита Егорович…

— Ай, ладно… — Горохов вытащил очередную сигарету и уселся поудобнее на скрипучем стуле. — Свинью он мне подложил в свое время. Причем дохлую.

— Как – дохлую? — удивился я.

— Расскажу вам. Но только чтобы ни слова никому. Ясно?

Мы дружно закивали в ожидании интереснейшего рассказа.

— Учились мы с Женькой на одном курсе на юрфаке, — начал Горохов.

— Дело было в начале шестидесятых, — издалека начал свой рассказ Горохов. — Времена нашей дурной и наивной молодости. Многие колхозы необъятной страны держались на бесплатной студенческой помощи. На картошку из института отправляли всех, кроме полуобморочных пятикурсников, которые разрывались между дипломной работой, занятиями и подготовкой к госам, этому уже знали сразу, чуть ли не с поступления. Еще марксизм-ленинизм к обязательной сдаче - тот еще подарочек.