— Лодьи на берег! Щели конопатить! — покрикивал Елисей на своих, покамест послужильцы рубили близко подошедший к берегу лес и складывали шалаши да костры под рев ветра.

Пол-седмицы они пережидали бурю, но к Свято-Андреевскому монастырю успели в срок. День приходили в себя, а потом отъедались пирогами с палтусиной да семгой, ухой, битой треской в рассоле, горячими кашами, житными шаньгами в сметане, калитками с рубленым яйцом и запивали кежем, киселем на ягодах.

Набив пузо, Илюха засел писать отчет, как заведено по делам великого князя. Лучше сделать это сейчас, потому как на дороге в Москву времени не будет, а в Москве Василий Васильевич может сразу, без роздыху, послать с новым поручением и крутись, как хочешь, а отчет сдай.

…В Соловецкой обители пища толстейшая, нежели в самой Фераре, имут бо многия рыбы зело тучные и жирныя, яко палтусы, семга, сиги да сельди.

Твое, Государь, повеление, на Корельском берегу сполнили, не попустил Господь Всемилостивый разбойной чуди, но людишек твоих два на десят человек оная чудь убила до смерти. В Кеми острог крепкий поставили, тамо государева каравана ждут о весне 6957 года от сотворения мира.

Илюха зажмурил глаза, представил — по берегам Дышучего моря поднимались городки и острожки, меж ними сновали лодьи да карбасы…

— Илья Гаврилович! Илья Гаврилович! — заголосил внизу отрок, приставленный на побегушки. — Корабли с моря!

В крепостице тоже затрубили тревогу и, схватив вместо пера саблю, Илюха выскочил из избы.

На раскате стоял, раскрыв рот, Затока и зачарованно наблюдал за невиданными кораблями — две мачты с прямыми и одна с косыми парусами, наверху здоровенные корзины, из которых торчали по одной-две головы, а в носу и корме целые дома с оконцами… Над парусами вились белые яловцы с красным прямым крестом.

Корабли встали в виду монастыря, спустили по лодке, каждая человек на десять и Головня облегченно выдохнул — с наворопа на крепость не пойдут. Кликнул монаха из андрониковских, разумевшего немецкую речь, два десятка оружных, вздел брони и отправился встречать.

— Кто будете?

Гости поклонились и протянули грамоту, на которой Илюха узнал великокняжескую печать:

— Джон Бейкер и Томас Кирби, по согласию с его величеством Базилием привезли запрошенное олово и свинец и готовы принять русский товар без ограничения, сколько поместится в корабли наши, именуемые «Гуд Хоуп» и «Гуд Траст».

Обручение Юркино чуть не полетело под откос — в Твери открылся очередной мор. Так-то он начался на Николу Зимнего и шел до весны, как извещали, «кому явится железа, то наскоры умираша», а потом вдруг затих — то ли поветрие слабое, то ли внедряемые карантинные меры возымели действие. Но я прямо извелся весь: на обручение должна приехать туча народу, целый праздник, пир непременный, а ну как занесут заразу? Не держать же их сорок дней до въезда в город!

Потом плюнул и разрубил узел одним махом — отписал Борису Александровичу, что бережения здоровья ради делаем все малым чином, и не в Москве, даже не на любимом загородном дворе, а в великокняжеском селе Воробьеве. Там малолюдно, высокий речной берег, ветер, хоть какая-то защита от миазмов.

Тверской князь ответил, что резоны мои понимает и соглашается, но я так думаю, что не последнюю роль сыграли и финансовые причины: тащить в Москву большую свиту денег стоит, и немалых! А так — обойдется по минимуму, сплошная экономия. Разве что мамок-нянек придется брать целую кучу, нареченной невесте шесть лет всего, совсем дите. Юрке уже одиннадцать, серьезный такой молодой человек, но ему все это обручение в силу возраста как пятое колесо телеге. Куда завлекательней с ребятней в красном бору веселиться или шемякины книжки с картинками смотреть.

Золотой возраст. Забот почти никаких — только учись, но это же так интересно! Да еще родитель столько знает, он умней всех на свете! Ну, еще года два-три точно будет в рот смотреть, а уж там как повернется. Впрочем, тут с переходным возрастом борются просто и решительно — с пятнадцати лет считается взрослым. Назначу в соправители и перевалю часть груза… А, нет, нельзя — соправитель Шемяка, третьего не дано. Прямо хоть вводи порядки времен поздней Римской империи — два цезаря, при них два августа, итого четыре императора.

Сзади неслышно прохаживался Волк, пока я стоял на воробьевской круче, озирая крутой поворот Москвы-реки, будущие Лужники и далекое Семцинское село на Остожье. На заливные луга, едва зазеленевшие под весенним солнцем, уже выгнали стада на первые выпасы после проведенной в стойлах зимы… На другом берегу Москвы — Колычева слободка, Хвостовское село, вырубка голутвенная, Кадаши… Широко разбросанные избы с посеревшей после зимы соломой крыш, редкие шатры деревянных церквей. Амбары возле обоих кремлевских мостов, пока наплавных, но уже роют ямы под быки первого на Москве каменного. По дорогам в город и обратно катятся обозы, скачут конные и кажется, что ухо различает стук копыт, молодецкий посвист, щелканье кнутов да скрип тележных осей.

Дальше — Кремль, уже опоясанный красными кирпичными стенами, легкие дымки над бесчисленными слободами и деревнями, черные полосы свежей пашни, пригородные монастыри, белеющий на горушке Спас-Андрониковский собор и бесконечная русская равнина, уходящая невысокими холмами в синие леса на самом горизонте.

Но смотреть нужно из-под ладони, только так можно увидеть, оценить и впитать самое главное: простор и волю, что не вмещаются в узкий глазок подзорной трубы.

Не той, первой, слепленной на коленке, а серийного изделия. Хайтек по нынешним временам невдолбенный, два года отлаживали процесс и подбирали форму линз, сейчас делают по штуке в месяц. Могли бы и больше, но так эффективнее по затратам, да и людям попривыкнуть надо: ну явно же без нечистой силы не обошлось, хлоп — и далекое близко! Сорок труб за все время наработали, покамест выдали только в полки самых больших городов, да нескольким воеводам. Ну и мне, в силу служебного положения. Но что характерно — все трубы до единой считаются моим личным имуществом и пользователям выдаются «во временное держание». Мало того, каждую получают под роспись — вещь ценная, и совсем не нужно, чтобы она оказалась в соседних государствах раньше времени. Собственные подзорные трубы есть только у меня, у Димы и, в знак особого благоволения, у Феди Пестрого-Палецкого, чему ужасно завидует Басенок.

Еще оптическая мастерская по моей подсказке занялась очками. То есть о таком полезном девайсе и без меня знали, в Италии их уже лет полтораста делают, но я приказал подобрать линзы для гранильщиков и подкинул идею дужек за уши. С ней, правда, сел в лужу — делать складные нам пока не по силам, слишком мелкие винты, а постоянные из толстой проволоки неудобны. Так что пока у нас нечто вроде летчицких очков — линза, оправа, узкая кожаная маска и ремешок.

Парню из андроновских, кто ныне в оптической мастерской главный, подсказал заняться геометрической оптикой — измерять фокусные расстояния и вообще нарабатывать научную базу. Глядишь, спектр опишет, камеру-обскуру или призматический бинокль изобретет. Про бинокль, кончено, мечты, но с методом проб и ошибок пора понемногу завязывать.

— Вроде едут, — прищурился Волк.

Я повернулся в указанную сторону — точно, у Сетуньского перевоза движуха. Снова поднял подзорную трубу, разглядел вереницу возков и всадников, тянущуюся от Можайской дороги, которую все чаще называли Смоленской. Прапорцы на пиках не оставляли сомнений — тверские! Значит, надо возвращаться в Воробьево для встречи и завтрашнего обручения.

Чин его мы утверждали с Никулой, то есть митрополитом Николаем, и чуть было не перессорились. Он стоял за предписанный солунским архиепископом Симеоном, или же за тот, что выдал киевский митрополит Киприан. Я же требовал делать по народному обычаю — литургических или догматических аргументов у меня не имелось, просто Симеон был греком, а Киприан, несмотря на должность, болгарином и представителем «византийского потока».