И вот тут мы схлестнулись — число ромеев, почуявших, что от крепко взявших за горло османов можно свалить на Русь, понемногу росло. С одной стороны, мы получали образованных людей, которых нам до сих пор жутко не хватало, несмотря на ежегодные выпуски монастырских школ, а вот с другой…

Греки (да и сербы с болгарами) тащили с собой архаичную византийскую традицию, умирающую средневековую письменность с непривычной для русских грамматикой, вычурность и многословие, понемногу отдаляя язык «высокий» от языка разговорного. И ладно бы дело касалось только речи и письма, но они неизбежно волокли обычаи обанкротившегося государства, с его сложнейшим и совершенно не нужным в наших условиях церемониалом, рассчитанные на давно прошедшие времена и совершенно другие условия! Думал я об этом давно, тем более что в историческое время иноземная традиция дважды затоптала отечественную. Своему княжеству я такого не хотел, тем более византийщина несла отчетливый запашок тления и могла надолго отравить едва-едва проклюнувшиеся ростки. Потому я и сворачивал разговор на тему, так сказать, развития самобытной культуры.

— Обручение церковное и посему делать надо, как от святых отцов заповедано! — уперся Никула и для верности пристукнул пастырским посохом.

— Мы не императоры цареградские, а князья русские, мы должны заедино со всей землей быть! Святые отцы Симеон — грек, и Киприан — болгарин, они взращены и привыкли к другой жизни, коей у нас не было и нет!

— Константинопольская патриархия есть наша материнская церковь и никак негоже от нее отрываться!

Никула спустил руку с навершия посоха, и я в который раз залюбовался работой: среди сплетений древ и трав стояли святые и угодники, неизвестный косторез не упустили ни единой мельчайшей детали одеяний, расшитых крестами.

— Никто не говорит об отрыве, но мы русские, а не греки. И нам надобно свое, сродное. Ты же знаешь, сколь быстро постигают грамоту отроки, которые учатся московской скорописи! И сколь тяжело даже знающим людям читать Библию!

— То святые словеса! — стоял на своем Никула.

— Скажи, авва, сколь много из голтяевой печатни, что я передал митрополии, книг продается? — зашел я с меркантильной стороны. — Не раздается на службы в епархии да монастыри, а продается?

Архипастырь на секунду задумался и ответил:

— Семьсот пятьдесят и восемь за последний год.

По моим данным, чуть больше, но важнее другое:

— Много ли из них набрано московской скорописью?

И вот тут Никула завис — я-то точно знал, что основной спрос идет не на мудреные церковнославянские тексты, а на писаные просто и понятно «сказки» о заморских землях, «хождения», лечебники и тому подобное.

Митрополит промолчал, а я продолжил давить:

— Чехи наши из латинства вышли не потому ли, что им проповедь на непонятном языке читали?

Спорили мы долго. И что церковнославянский больше похож на болгарский, а не на русский, и что северные наши говоры от него еще дальше… Историю я помнил так себе, но что Реформация разгорелась не в последнюю очередь из-за требований вести службы не на латыни, а на немецком, французском или английском; и что вся эта протестантская движуха была в сильной степени буржуазной, знал. Ну, пусть не совсем буржуазной, но предбуржуазной. И вообще, нехорошо, когда народ перестает понимать элиту. Вон, Петр I из Европы столько натащил, что дворянство новыми обычаями от крестьян попросту отгородилось. Это ведь буквально чудо, что до пяти лет не говоривший на русском Пушкин сумел овладеть языком до такой степени, что стал великим национальным поэтом! И разделение это — не последняя причина террора и революций, хоть и глубинная, не сразу видимая.

Но сила привычки, все его воспитание и образование держали Никулу в прежнем русле, так что под конец я бахнул термоядерное предложение — взять и перевести Библию на русский!

— Не вижу в том нужды, — сумрачно ответил митрополит. — Пусть язык священных текстов темен для непосвященных, но он нам не чужой.

— Помяни мое слово, авва, что латинян два языка до большой беды доведут. И нас доведут, коли мы сближением не озаботимся.

Митрополит, судя по его дальнейшим действиям, идеей перевода не то чтобы загорелся, но не отбросил и кое-какую подготовительную работу провел. И некоторых новоприбывших греков, вместо того, чтобы сразу поставить учительствовать, засадил за написание подробной грамматики греческого языка. А я потом ему подсказал и про латинскую грамматику — во всяком случае, немало признаваемых православием отцов церкви писали на латыни. Те же Тертуллиан, Григорий Двоеслов или сам Блаженный Августин.

Но это позже, а пока мы встретили тверское великокняжеское семейство — Бориса Александровича, Анастасию Дмитриевну (нашу с Шемякой кузину и родную сестру старца Меркурия) и шестилетнюю невесту Машу.

Вот уж кому вся процедура была пофиг, так это ей, но все положенные службы будущая великая княгиня выстояла как взрослая. Хорошая девочка, спокойная, а к ее голубым глазам прямо так и просятся большие белые банты. Моя Маша тезку вообще забаловала, Анька же, которая Васильевна и Московская, от тверской троюродной вообще не отходила. Дочке-то нашей всего четыре года, а тут такая солидная великовозрастная подруга образовалась! Может, еще оттого прилепилась, что неосознанно видела в гостье свою старшую сестру Софью, помершую два года назад. Да, как ни наводил я гигиену и прочую санитарию, с педиатрией в частности и медициной в целом тут по-прежнему беда. Остается уповать на генетику, закаливание и умеренность.

С кузиной мы вполне поладили — я предполагал, что после того, как я приказал постричь ее брата Ивана, она затаит ко мне некоторое нелюбие. Но… Можайского удела уже нет, а жена, как известно, с мужем «одна плоть». Борису же Александровичу наши отношения только в пользу: начисто отпала необходимость выстраивать оборону, со всех сторон только свои; резко скакнула торговля по Волге, приносившая городу немалые доходы; где авторитетом, где демонстрацией силы все тверские уделы приведены «к нормальному бою» и твердо следуют в фарватере политики центра. То есть, опосредованно, Москвы. Библиотека, опять же — свою я собирал весьма ревниво, но не забывал делиться с Борисом и купленными старинными книгами, и напечатанными новыми. Жаба порой давила, но пусть у нас побольше библиотек будет, неровен час одна сгинет, так по другой восстановят.

Из трехдневного обряда обручения больше всего запомнилась разряженная до состояния золотого кокона маленькая Маша — нечто голубоглазое, закутанное в шелковую зендень, бархаты и лазоревый объярь. Да само рукобитие, для которого нам с Борисом подали специальные холщовые рукавицы. Ударили по рукам, обрученные махнулись кольцами — жениху железное, невесте золотое — передали задатки и залоги, прочитали последнюю службу… фффух. Сколько времени такая церковная обязаловка съедает — уму непостижимо, а отказаться невозможно, на том земля стояла и стоять будет еще долго

Из числа неформальных мероприятий мы с Борисом зарыли бочку старки. Тут в традиции закапывать мед на рождение ребенка, чтобы на свадьбу откопать, но мы люди простые, да и обручение не рождение, можно отойти от канона. Технологию подсказал Шемяка — нагнали зернового дистиллята, залили в бочку, закинули яблоневые да вишневые листья, закрыли, набили обручи и засмолили. И в землю, до обручения Юркиных детей.

Тверские гостили еще неделю, я так понимаю, опять же в целях экономии, великие княгини проводили время в мастерских, Борис в библиотеке, дети играли…

А я мотался по делам.

Работы на пушечном дворе заметно прибавилось после того, как из Колмогор пришел первый обоз с английским оловом в сопровождении самих Бекера да Кирби. Я одарил их бобровыми шубами, шапками да всякими ништяками с востока и наших мастерских, выдал грамоту на загрузку товара, пристегнул к ним ховринских прикащиков из Крестовоздвиженского братства и вообще показал, что бизнес с нами весьма прибылен и без сквозной торговли в Персию. На одних мехах озолотиться можно. Всю зиму сновали туда-сюда обозы с металлом и пушниной, а двое негоциантов дегустировали мои настоечки, а потом, получив по паре бочонков в дорогу, убыли обратно, дабы успеть в Колмогоры к открытию навигации. Так что проблема со свинцом и оловом временно снята, с Англией нам лет триста не воевать, а с Ганзой пусть они сами разбираются.