Когда ты успела войти, милая? Я не слышал скрипа двери. Твои щеки красны от холода и в ресницах запутались снежинки. От тебя пахнет морозом и хвоей. Замерзшие пальцы не справляются с пуговицами серой шубки. Дай я помогу тебе ее снять. Какие у тебя холодные руки… Щеки… Губы… Протяни ноги к печке. У меня есть немного клубничного варенья к чаю. Какой холодный вечер… Ты останешься у меня? Пожалуйста…

Тряхнуло машину на неровно уложенных плитах. Как там говорила Владычица Ночи? Это стихи? Нет, это бестолковые мысли. Водитель что-то бубнит себе под нос, странным образом в согласии с моим воображением:

— А здесь и зимы-то никакой нет совсем… Господи, я бы каждую снежинку расцеловал, каждую сосулечку обнял! И Новый год тут не празднуют. Вот у нас, бывалоча… Э, здеся на базу поворот, а моя, вишь, разоспалась. Будить, что ли?

Я потряс Дженни. Голова девчонки беспомощно перекатилась с одного плеча на другое, упала на грудь. Открылась хрупкая беззащитная шейка с крупной родинкой у основания. Перелечил…

— Что делать-то? — забеспокоился водитель.

— Что-что… Куда у нее вызов? — Погонщик скоропомощной телеги завозился, зашебуршился и, чертыхаясь, выудил откуда-то огрызок бумаги с координатами вызова.

— «Плохо». Что плохо? Где плохо? Диспетчеры напринимают хрен знает чего, не спросивши! Ровница. Это далеко?

— Да не-е. Соседний сектор, верст двадцать по прямой.

Я покрутил носом, в который раз бесцельно удивляясь здешним понятиям о «близко» и «далеко».

— Поехали, я обслужу Все одно безлошадный пока. Но чтоб потом на базу!

— А где ж твой транспорт?

— На базе.

— А водила где?

— В могиле.

Охота разговаривать у пилота пропала. Он сгорбился над баранкой, упытрившись на косые трещины в мокром бетоне дороги.

Сзади раздалось шуршание, скрипение, хруст и несколько погодя сонный писк:

— Проблемы, коллега?

Мятая и взъерошенная со сна Люси выбралась из внутреннего кармана моей куртки, брошенной на носилки. И как это она там оказалась?

— Есть некоторые, — я передал ей бумажку с вызовом.

— Ха, тоже мне, проблема! Эту дуру здесь все знают как облупленную. Она каждый день вызывает.

— Что, такая больная?

— Здоровей тебя.

— Так зачем?

— А на белый халат посмотреть.

Есть такая категория больных, каких в районе обслуживания любой станции «Скорой» двое-трое найдется. Вряд ли существует разумное основание тому, почему они ежедневно хотят видеть медиков, которые со временем начинают их тихо ненавидеть и испытывать на их организмах самые изуверские лекарства в надежде отучить от скверной привычки хвататься за телефон. Их задубелым задницам, однако, все нипочем. Дикие разумоотшибающие коктейли и зверские смеси снотворного с мочегонным благополучно усваиваются их организмами, не принося желаемого результата. В борьбе клиентов со «Скорой» неизменно побеждают клиенты, и многострадальная бригада, исчерпав все возможные поводы к проволочке, вновь обреченно тащится на вызов, проклиная бабку или деда на чем свет стоит.

Были такие и на той станции, где я волок службу в течение большей части своей убогой карьеры: бабка с идиотической лягушечьей рожей Дуремара, утверждавшая, что «весь организм болить»; другая, имевшая полный набор таблеток от своей полувымышленной хворобы, ежедневно требующая объяснить, как их правильно принимать; дед-астматик, желавший получать бронхолитики внутривенно при полном отсутствии одышки. И каждую смену раздавался тоскливый вой очередного неудачника, получившего вызов: «Ну почему, почему мы не имеем права послать их на…»

— Чем она замечательна?

— Ничем. Дура дурой. Вроде как радикулит у нее. Померяешь давление, уколешь тем, что под руку попадет, и все дела. Зачем такой вызов взял?

— Да я и не брал. — В двух словах обрисовал ситуацию.

— Что ж, сам себе работы надыбал, сам и расхлебывай, — зевнула мышка, — а я еще присплю, раз есть возможность.

И полезла обратно в куртку. Логично. На «Скорой» есть и спать нужно, когда дают, а не когда хочется. А не то так и останешься не жрамши да не спамши.

— Что болит, родимая?

— Ой, милок, все болить!

— Давно болит-то, бабка?

— Ой, давно, я и не упомню скольки.

— Ясно…

Я озадаченно искал в дряблом заду место, куда бы всадить иголку. Обнаружение оного представлялось делом почтенным и требующим трудозатрат, достойных лучшего применения. После длительного изучения мне примерещился участок помягче. Замах был могуч. Раздался громкий стук вколачиваемого в доску тупого гвоздя. Игла согнулась пополам. Я выждал приличествующую случаю паузу, спрятал в карман полный шприц, объявил:

— Вот и все, отдыхай.

— Ай, спасибо, милок. Мне уже легче.

Облезлое домашнее животное обошло вокруг меня, с сомнением глядя на промокающий анальгином карман, роняя мне на брюки клоки линючей шерсти. Я ретировался со всей возможной скоростью.

Протирающая слипшиеся глазки измятая Люси встретила меня ехидным вопросом:

— Ото всех болезней вылечил?

— Безусловно. — Полный шприц полетел в кусты.

— Поздравляю. А нас тут ищут.

Рация и впрямь булькала, видимо вопрошая, где мы находимся. Ответил.

— Девятнадцатая, как вас туда занесло?

— С линейной шестьдесят три.

— Не очень поняли, но вызов пишите. Вызов срочный, клиент вооружен, агрессивен, адрес… Маршрут… Записали?

— Записали, выполняем.

Водитель в ужасе схватился за голову:

— Вы что же, психи?

— Ага. Буйные. Езжай давай.

— А Дженни?

— Спит себе и пусть спит. Меньше шума будет.

Бедолага включил передачу, проклиная свою горькую судьбу распоследними словами.

— А если ты думаешь, что ты для нас подарок, так мы тебя сейчас, как подарку положено, ленточкой перевяжем, — утешила пилота Люси, выкатывая из моей куртки свернутую в моток парашютную стропу. С тем и поехали.

Облупившийся дом под ржавой крышей стоял на отшибе в зарослях могучих сорняков. Тощая домашняя птица мрачно восседала на оглобле разбитой телеги, отчаявшись обнаружить во дворе что-либо съестное. На солнцепеке перед гнилым крыльцом бестолково топтались двое ражих детин в полицейской форме, с лицами деревенских увальней. Из дома доносился монотонный женский крик. На мой вопрос о существе происходящего полисмены синхронно, как по команде, открыли рты, издали звук «э-э-э» и захлопнули их. Мысленно перекрестившись, я двинулся в дом. Люси на ходу заскочила ко мне на плечо. Орлы-правоохранители топали сзади, не особенно торопясь.

Влетаю с размаха в горницу. У стены на полу сидит белая как полотно женщина, держа одной рукой другую — с отрубленным под корень большим пальцем, воет. Кровь, пузырясь, капает на шершавые доски. В угол жмется напуганный до смерти мальчуган лет десяти.

За скобленым столом, со стаканом в руке — здоровенный, голый по пояс бугай. Под рукой — длинный тяжелый преострейший нож.

Подавляя неимоверным усилием воли дрожь в коленках и непроизвольный позыв к мочеиспусканию, направляюсь прямо к столу, надеясь, что со стороны кажусь достаточно уверенным в своих силах. Маленькие свинячьи глазки мужика остановились на мне. Ручища поставила стакан и потянулась к ножу. Подбрасываю на ходу ногой табуретку, ловлю за ножку.

Конечность детины меняет траекторию, перехватывает мебель за другой конец, легко вырывая ее у меня из рук, отправляет в окно. Грохот бьющегося стекла и рушащегося дерева. И вновь движение к оружию.

Нет, не успел! Серый вихрь слетел с моего плеча, метнулся под страшную лапу, и нож зазвенел, ударившись о пол. Люси горделиво вернулась на свое место, довольная собой. Я несколько приободрился, нашариваю в кармане газовый баллончик, прикидывая свой следующий ход. Повеселели и полисмены, завозились, извлекая на свет длинные дубинки.

Бугаина сообразил, что расстановка сил меняется не в его пользу. Глазенки его забегали по сторонам. Внезапно он вскочил, издавая звериный рев, отпрыгнул от стола, сгреб в охапку мальчонку и выхватил из кармана обыкновенную пластмассовую расческу Затрещали, выламываясь, зубья, и в доли секунды из мирного предмета обихода сделался пилящий инструмент с острым иззубренным краем. Вжавшись спиной в угол, бандит, брызжа слюной, рычит, прижимая расческу к горлу ребенка: