Скрипя замученными сочленениями, вездеход полз на базу и замер посреди двора. Посадив мышку на плечо, я вывалился из кабины. Со всех сторон стекался народ. Кто-то выволок из машины носилки, поставил на скамейку, открыл лицо Нилыча. Коллеги окружили его. Огромная фигура старшего врача возвышалась в головах. Подходили все новые и новые сотрудники. Многие, не стесняясь, плакали. Я опустился на землю, прислонился спиной к грязному колесу. Силы иссякли. Завод кончился.

Чьи-то ноги заслонили обзор. Человек присел рядом со мной на корточки и заглянул мне в лицо. Я узнал Роя.

— Досталось, братан? Не отвечай, вижу. На-ка, хлебни, — Он сунул мне в руку армейскую металлическую фляжку.

Я механически поднес ее ко рту и сделал большой глоток, надеясь глотнуть спирта или водки. Но это оказался просто холодный крепкий кофе с щепоткой соли. Рой закинул мою руку себе на плечо и помог встать.

Тело убитого водителя подняли на руки, медленно понесли ко входу в станцию. Толпа следовала за ним. В это время во двор влетела машина. Двое ребят весело выпрыгнули из нее, громко хлопнув дверцами. Автомобиль отправился в гараж, а парни, пересмеиваясь, подошли к толпе. Процессия привлекла их внимание. Будучи явно не в курсе происходящего, один из них поинтересовался у нас:

— Что там несут, коллеги?

— Груз двести, — бросил Рой.

Вчера я был слишком измотан, чтобы испытывать хоть какие-то чувства. А вот с момента, как проснулся, хожу смурной. Умом-то понимаю, что, останься я тогда с Нилычем, в лучшем случае стало бы одним покойником больше. В худшем же… Об этом даже думать не хочется. Понимать-то понимаю, а ощущение вины не проходит.

Я прячу глаза — мне кажется, что во взглядах коллег я читаю упрек. Слоняюсь бестолково по станции, не зная, куда приткнуться. На пороге курилки возник Павел Юрьевич, поманил меня коричневым от никотина пальцем. Бреду, как на казнь.

Старший доктор шумно прихлебнул из своей колоссальной кружки, выпустил облако дыма и вынес приговор:

— Сегодня ты до работы не допускаешься.

Сердце мое упало.

— Служебное расследование?

— Сдурел? Просто ты, гляжу, небоеспособен. После пятиминутки отдыхай, приходи в норму. Да, и переодеться не забудь. Ходишь, как оборванец.

После вчерашних приключений вид у меня и впрямь был непрезентабельный.

— Похороны Прохора Нилыча вечером. Я скажу Лизавете, она тебя разбудит, если заспишься.

— А я не знал, что его звали Прохором…

Пятиминутка сегодня закончилась на диво быстро. После отчета старшего врача слово взяло верхнее начальство:

— Двадцать четвертого числа текущего месяца психиатрическая бригада в составе врача Закариаса и фельдшера Бадри прибыла к больному в деревню Расплюево. Повод к вызову — неправильное поведение. Больной находился в состоянии острого психомоторного возбуждения, был агрессивен, вооружен заряженным арбалетом и топором. Бригада в течение двадцати минут ожидала прибытия полиции, не заходя в избу. За это время больной, запершийся в доме соседей, изрубил в щепки мебель, отсек хвост домашнему коту и выпил все имевшиеся алкогольные напитки, в связи с чем поступила жалоба от хозяев дома на нерешительные действия бригады. Следует заметить, что на вооружении психбригад имеются пневматические винтовки, позволяющие дистанционно производить инъекции подобным больным… Наш долг — оградить население… Быстрота принятия решений… Честь медика… Безусловно, администрация сделает надлежащие выводы в отношении…

Как мне это все надоело!

Вереница автомобилей «Скорой помощи» тянулась бесконечной лентой. До самого горизонта не кончалась белая река, сверкающая синими волнами работающих проблесковых маяков. Стон десятков включенных сирен вдавливал барабанные перепонки в мозг. Брошенное на произвол судьбы население тщетно пыталось получить медицинскую помощь, неизменно слыша в ответ: «Извините, все врачи заняты. Пару часов придется потерпеть». Станция прощалась с Нилычем.

Я приехал на кладбище с бригадой зеленокожих коллег, чья машина двигалась сразу за возглавлявшим процессию вместительным джипом администрации, на крыше которого был закреплен гроб.

На дне отрытой в топком грунте могилы стояла лужа зацветшей мутной воды. Меня поразили размеры кладбища — десятки рядов одинаковых бетонных плит. На каждой — эмалированная табличка с красным крестом в верхнем правом углу. Сколько ж наших ребят осталось навеки в земле чужого мира?

Автомобили подъезжали один за другим, разворачивались передом к могиле, образовывая полукруг. Еще один, еще и еще, они заполняли поле за кладбищем неровными рядами. Вскоре к могиле стало невозможно подойти, и медики начали влезать на крыши ближайших к ней машин. Водитель джипа протянул главному врачу трубку рации.

— Все собрались? Машины «Скорой помощи», есть кто-нибудь отставший?

Отсутствие ответа было сочтено за общее согласие начать похороны.

Администрация заняла место у лежащей на земле серой плиты — такой же, как и на других захоронениях. Без халата, в темном платье, с черным платком на голове, главврач лишилась своего неприступного вида и стала похожа на обыкновенную немолодую усталую бабу. Ее лицо, утратив обычную надменность, приобрело вполне человеческое выражение печали, тушь на ресницах расплылась.

— Сегодня мы провожаем в последний путь замечательного человека…

Один за другим выступило все начальство.

— Прекрасный работник…

— Добрый и отзывчивый…

— На протяжении многих лет мы знали его как…

— Не забудем…

— …спокойно, дорогой товарищ…

Пустые, ничего не значащие, не стоящие слова, какие говорят о каждом. «Аут бене, аут нихиль». Ничего, не узнать из бестолковых казенных фраз о седом спокойном мужике в замасленной майке. Народ не вслушивается в трескотню, переговаривается. Им вовсе не безразлично происходящее. У них — свои некрологи:

— …у бронетранспортера накрылся. Сам прикинь, эту дуру на буксир не возьмешь. А тут, на счастье, Нилыч мимо…

— …двух с ногами стоил. А уж какие теперь водилы — лучше не говорить…

— …в жизни не напомнит. Наживешь — отдашь…

И то тут, то там хлеставшее, как пощечина:

— А где ж бригада была?

Я стараюсь сжаться, сделаться как можно мельче и незаметней. Вот и начальство начало искать бригаду — сказать слово. Меня, слава богу, пронесло. А Люси отловили и, передавая из рук в руки, доставили к могиле, поставили на холмик выброшенного грунта.

Мышка прыгала, бессильно размахивая лапками, пищала что-то. За гулом толпы не было слышно ни единого слова.

Сообразив это, Люси, цепляясь за чью-то одежду, влезла наверх — на плечи коллег, пробежалась по ним и заскочила через открытое стекло в кабину высокого реанимобиля. Коротко мяукнула ошибочно включенная сирена, провернулся маяк. Наконец мышка нашла нужную кнопку, заставив работать внешний громкоговоритель:

— Не буду повторять сказанное. Все знали Нилыча — доброго и честного человека. Я… я никогда, никогда не забуду, кому мы с Шурой… кому мы обязаны жизнью. Если бы… — Тонкий голосок мышки пресекся, раздалось несколько скрипучих звуков, потом она заговорила вновь, справившись с собой. Голос ее внезапно окреп, набрал силу. — Не нужно винить в его смерти только того одураченного мальчишку, что спустил курок. Будь отсюда дорога домой, Нилыч давно бы нянчил внуков в Айове или Тамбове, не помню точно… Он стал бы хорошим дедом, я знаю. Вспомните, как вы сюда попали и почему финал ваших жизней — под этими серыми плитами. Кто помолится за ваши души?

Люси выскочила из кабины, бросив невыключенный микрофон, оставшийся болтаться на длинном шнуре, подобно маятнику, из стороны в сторону, ударяясь о стойку кузова. При каждом ударе над толпой проплывал неприятный скрежещущий звук.

Начальство поторопилось поскорее свернуть церемонию. По жесту главврача гроб закрыли и опустили в яму. На дне хлюпнуло.

— Прощай, Нилыч, — И она первой бросила горсть земли. Комья гулко ударились о крышку гроба.