— Федя, попридержи войско. Дай Басенку выступить.

Названный тут же радостно вскинулся:

— Пушкари готовы! Только у нас зелейного припасу от силы на пять залпов!

— Должно хватить. Большим дробом, в упор.

— Само собой! — радостно подхватился Басенок и помчался командовать.

Вот хлебом не корми, дай из пушки стрельнуть.

Взревели трубы, войско медленно тронулось. В оставленным меж колоннами пикинеров проходы устремились сани с пушками, вот они вырвались вперед…

Вот энтузиаст чертов! Слишком оторвался, если, паче чаяния, Бердей контратакует, погинут и пушкари, и пушки! Пушки ладно, отобьем, но за пушкарей я Басенку голову сниму!

Тем временем сани развернулись почти под носом у татар, подняли опаски ради щиты и по взмаху Басенковой сабли пальнули разом.

Жуткое зрелище, когда картечь рвет людей — кровь, ошметки, дикий вой над заснеженным полем…

Большой дроб пробил в татарском строе пять брешей. Пока там оттаскивали раненых да смыкали ряды, пушкари споро перезаряжались отмеренными зарядами.

Взмах!

Второй залп был не так успешен — кто-то пригнулся, где-то уже стояли пореже, но кровищи прибавилось, а двоим так вообще головы снесло. Заколебались татары, а Бердей, видать, просчитал, что его воинство так и выкосят, и повел немногих конных на пушки…

Твою мать, Басенок! За каким хреном ты разрядил третий залп в пеших???

Из-за спин порванных в клочья, но еще стоявших татар уже набирала ход сотня или две всадников на косматых заиндивелых лошадках, а копейщикам еще минуты три минимум тащиться по снегу!

— Илля! — взревело справа.

Касым бросил своих наперерез.

Не успеет!

Успел, как ни странно, Басенок. Четвертым залпом он снес почти всех атаковавших его конных, а там подоспела и подмога.

В основном, чтобы добить посеченных картечью коней и людей — сейчас такое не лечат.

Дальше вязали пленных, да считали потери:

— Резаться никои не стали, дались в руки без боя. Избили только царевича Бердея, и кто с ним был, князя Мишер-мурзу, да князя Азбердея, да князя Ахмета, Казиева сына. А великого князя дворских никого не побило, и московский полки також, и коломенский. Только пушкаря Азея, Неклюдова сына, ожгло.

Ну, так воевать еще можно…

Зимой 6952 года в Пскове разразился мор. Как обычно, из сообщений хрен что поймешь — «Мрут мужи и жены и малые дети, кому явится железа, то наскоро умирает, а начали помирать в канун Николы Зимнего и мерли всю зиму».

Опухает железа — какая, как, почему? Гадай вот над грамотой…

Хотя гадать нечего, в Опочку, Великие Луки, Торопец, Полоцк, Торжок, Бежецк и Устюжну помчались гонцы с требованием установить карантины и никого в города прежде, чем отсидятся месяц в специально отстроенных на отшибе избах, не пускать. Но все дорожки не перекроешь, да и понятия крепкого о заразных болезнях у людей нет — ну чего зря болящих мариновать? Пусть они в церкви помолятся, все и пройдет, божьим соизволением. Епископ Мефодий устроил крестных ход вокруг города, с допущением к нему всех посаженных в карантины. За что получил сильнейшую выволочку от митрополита и копию срочно переписанного «Домостроя», куда среди прочего добавились и описания карантинных мероприятий.

Не преминул встать в позу и Великий Новгород, куда срочно были отправлены рекомендации по случаю эпидемии — Москва нам не указ! Ну да, назло отцу порву портки, пусть задница мерзнет!

Ничего, естьу нас методы и на Костю Сапрыкина. Для большей доходчивости закрыл и Новгородский двор в Москве — поставил караулы, никого не выпускать, никого не впускать, только еду приносили и оставляли, никаких личных контактов.

Повезло, что мор случился зимой, когда и поездок между княжествами мало, и народ вообще меньше по улицам шляется. Но Псков закрылся на полгода, а с Псковом и Нарва, наше игольное ушко на Балтике, через которое в обход страшно недовольного этим Новгорода тоненьким ручейком текло серебро.

С деньгами, особенно после того, как Шемяка победоносно завершил польскую кампанию, стало заметно полегче и я уже начал подумывать, какой проект профинансировать следующим. Хотя тут и думать нечего — срочно укреплять южную границу. Если Дима войну закончил, значит, ее закончил и Сеид-Ахмет и теперь у него встанет естественный вопрос — а где, собственно, ордынский выход за последние ндцать лет? И как бы он не пришел за ответом.

На этот случай еще осенью в Крым, к Хаджи-Гирею уехало малое посольство, договариваться о союзе против Сеида, считавшего себя сюзереном и Крыма, и Хаджи-Тархана.

Только отправили — в Москве случилось землетрясение. Ага, в Москве, не видел бы сам — не поверил. В шестом часу утра, марта четвертого дня сами собой зазвонили колокола, заходил ходуном весь город. Тряхнуло и Кремль, и Посад, и Занеглименье с Замоскворечьем, народ в ужасе выбегал на улицы, полагая, что сейчас все провалится в тартарары. Землетрус так же быстро закончился, как и начался, причем практически без потерь. Самое главное, что устояли новопостроенные стены Спас-Андроника. Но вот шепотки поползли очень неприятные. Дескать, предвестие конца света, знамение грядущих бед, князь, говорят, ненастоящий… По велению Никулы во всех церквах служили благодарственные молебны и проповедовали о смирении и спокойствии. Больших городов, кроме Москвы, не затронуло, а в маленьких и не заметили ничего.

Но беда никогда не приходит одна.

Посад полыхнул до рассвета.

Бог знает, с чего загорелось — то ли на какой поварне неудачно разожгли огонь, то ли собранные на городовое дело мужики, спавшие в землянках и шалашах вповалку, не углядели за печуркой, только проснулся я от острого Машиного кулачка, воткнувшегося мне в бок:

— Пожар, Вася!

Я скатился с постели, очумело оглядываясь и пытаясь сообразить, где горит — не дай бог, Зелейный двор на Яузе! Там прокопан ров в излучине реки, отделяющий городок от остального мира и оставлена широкая пустая полоса, как раз на такой случай. Ну да, в выходящих в сторону реки окнах загородного терема если и было зарево, то лишь предрассветное. Я развернулся к постели и буркнул:

— Какой пожар, спи!

— Посад! — дернула меня в другую сторону Маша. — Посад горит!

Ринулся к окну напротив, зацепил битым мизинцем за лавку, взвыл матерно и замер: над городнями и пряслами стен уже выплескивали злобные языки пламени.

До ушей докатился набат Спаса на Глинищах, вступили колокола Всехсвятской церкви на Кулишках и соседней с ней Параскевы Пятницы и тут же трезвон рассыпался по всему городу.

— Пожа-а-а-ар! — донесся истеричный бабский вопль из сеней.

Рыкнул Волк, вопившая баба заткнулась.

По переходам и лестницам уже бухали ноги челяди и дворских, в дверь негромко, но настойчиво стукнули.

— Княже, пожар на Посаде!

— Вижу! — распахнул я дверь. — Гонца на Яузу, живо! Коли там загорится — перевешаю!

Домочадцы стряхивали остатки сна, суматоха, паника и бестолочь первых минут сменялись заученными на случай пожара действиями. А меня, как назло, из-за нервяка заколодило и я никак не мог попасть в рукав кожаной куртки, поданной сенным боярином. Хорошо хоть успел замотать кровящий мизинец тряпицей, да в портки правильно влез, а то скакал бы с двумя ногами в одной штанине на потеху ближникам.

— На Яузе в набат ударили, огня нет! — доложил сенной боярин.

— Огонь в Посаде, ветер на Кремник дует! — примчался другой. — Овамо через Васильев луг не пройдет, семо через Подкопаево село может.

— Вижу. Кто с топорами-баграми, оставь в теремах половину, опаски ради, — распорядился я. — Еще четверть в Подкопаево на подмогу, остальные со мной в Кремль, тушить.

Там книги. И хотя я за городовую службу уверен, да и великие бояры, у кого в Кремле дворы, тоже своих людей борьбе с огнем по новому порядку выучили, но все равно сердце не на месте. Не успокоюсь, пока сам не увижу.