В хорошем настроении и добром расположении духа я, развалясь на сиденье и закинув руки за голову, любовался причудливыми изгибами петляющей средь водного лабиринта посыпанной речной галькой дороги. Как непохожа она на мрачную лесную колею, которой мы пробирались сюда! А все-таки те машины «Скорой», они куда…

Стоп. Лес. «Скорая». Шоссе, которое исчезло. Где-то это я уже слышал. А не от Рат ли, кстати?

— Люсь?

— Аиньки?

— Это не ты мне рассказывала про лесную дорогу, которая пропала? С подстанцией вместе?

Начальница в изумлении вывалилась из моего кармана на капот и, не вставая с четверенек, удивленно воззрилась на меня. Хвостик завился в замысловатую фигуру, да так и остался — надо быть, эквивалент разинутого рта.

— Шура, ты гений!

— Спасибо, госпожа доктор, я в курсе, — скромно ответил я.

— Там же дорога на Тринадцатую подстанцию!

— Я уже сообразил.

— Правда, все равно непонятно, куда-таки она прячется. Тебе, часом, этот секрет не известен?

— А леший ее знает… — рассеянно пробормотал я.

Что рассказать вам еще о моей любимой?

Я могу говорить о ней часами, и мне не надоест — о ее глазах и руках, голосе и улыбке, о том, как она хмурится или откусывает кусочек от пирожного. Мне все интересно, все дорого, все кажется не таким, как у других. А вам-то что за дело? Пожмете плечами недоуменно: что ты особенного в ней нашел? Серовата, не топ-модель, да и возраст… Вон, глянь, какие у вас практикантки!

Не знаю что. Но знаю твердо: для меня она самая лучшая, самая необходимая, самая красивая и замечательная. Ежишка. Счастье мое и беда, горе и радость…

А расскажу-ка я, пожалуй, историю про рубашку. Нет, не про ту, голубую, что носила ты наедине со мной. Это совсем другая история. История о том, как человек может не поверить в свое счастье.

Первое наше свидание принесло в мою жизнь столько нового, что я даже растерялся. Признался в любви и услышал «люблю» в ответ. Держал тебя, прежде далекую и недоступную, в своих объятиях, целовал, ласкал, а ты отвечала на мои ласки, жарко шепча:

— Сашка… Сашенька…

Разве я мог помыслить о таком? Смел ли я мечтать, что услышу когда-нибудь:

— Все будет так, как ты захочешь…

Знать, слишком много пришлось всего за один раз на мою начинающую седеть голову. Голова и не выдержала, приступив к самообороне сепаратно от сердца.

Заявился я домой далеко после заката, весь выжатый, что твой лимон. Пробормотав жене что-то малоубедительное, наскоро разделся и рухнул в кровать. Подозреваю, что моя половина долго прикидывала, где это меня угораздило так назюзюкаться. Ага, точно, пьян был. Да не от вина только.

Не успел закрыть глаза — безжалостный будильник злобно проинформировал меня, что пора вставать и двигаться на дежурство. Поднимался, как на расстрел, стеная и охая. В мутной башке гвоздем торчало крепкое убеждение: весь этот удивительный день мне приснился. Такого случиться наяву просто не могло. Выкарабкавшись из постели, крутил носом и с полуулыбкой вздыхал: когда-де такие сладкие сны видятся, то и просыпаться не хочется. Долго тянулся, чихал и курил, бродя по дому и, что ни миг, вспоминая обрывочки упоительного сновидения.

Уже вполне проснувшись, допивал вторую чашку кофе и похихикивал над собой. Да, Шурик, крепенько тебя зацепило! Пораспустил слюни! Подбери, подбери. Кто ты есть-то, чтоб она на тебя глядела? Молчи уж, не срамись.

Пора, однако, и на службу. Огляделся: старшая дочь свежую рубашку погладить забыла. Ну, да и ладно. Вчерашней обойдусь. Все одно на «Скорой» переодеваться в рабочее. Взял рубаху со стула, начал напяливать и остановился, сраженный.

Шок. Удар. Остановка сердца и дыхания одновременно.

Рубашка пахла твоим телом!

Затряслись руки. Снова изумленно прижал мягкую ткань к лицу — настолько я успел убедить себя в нереальности вчерашних событий.

Так мне ничего не приснилось! Все это было, случилось на самом деле!

Я раздулся от радости вчетверо, расправил крылья и принялся летать.

Чуть позже я даже написал по этому поводу стихотворение. Не слишком удачное, как, должно быть, все стихи влюбленных, но в точности выражавшее мои ощущения, испытанные тем утром.

Именно тогда я подарил тебе первого из ежиков. Принес его вместе со стихами прямо на работу (мы дежурили в разные смены). Как же ты растаяла! Долго держала ежика на руке, рассматривала, гладила… Не его, казалось, гладишь меня.

Маленькая стеклянная игрушка долго потом сопровождала тебя повсюду, обитая в кармашке сумки. Последующие ежи поселялись где-то дома, а этот, самый первый (в том ли кармашке живет он сейчас?), оказался тебе особенно дорог.

В чем-то и мне. Им было проиллюстрировано еще одно признание. Признание, острой сладкой болью сжавшее мое сердце.

Ты положила его на открытую ладошку и, серьезно глядя мне в глаза, тихо произнесла:

— Знаешь, чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы ты у меня был вот так, — и захлопнула ладонь, с силой зажав игрушку в кулаке.

Я с ужасом понял, что совсем бы не прочь оказаться на месте ежика.

…Снятая с тормоза, машина дрогнула и покатилась под гору, набирая скорость.

Ну не могу я, ну не умею. Не умею и не хочу! Не для меня это занятие линейные вызова обслуживать. Откровенно говоря, я их слегка побаиваюсь. Не настолько, конечно, как линейные бригады к нашим больным попадать, но все-таки.

Вроде и руки у меня на месте, и голова не мякиной набита. Знаю немало. Умею почти все. И тем не менее. Люси утверждает, что это проистекает от недостатка линейного опыта.

— К нашему дураку приходишь — ты сразу его видишь.

У тебя в голове тут же — диагноз, прогноз, степень опасности. Парочка вопросов для уточнения — и четко знаешь, что с ним делать. Нет?

— Ты права на все сто.

— А я не сомневалась. Теперь спроецируй все сказанное на линейных. У них то же самое. Пришел, увидел, засадил. Покуда больной задницу трет, уже карточка отписана. Это потому для тебя мука мученическая, что тебе над непрофильными больными думать надо. А линейный не думает. Есть в башке картинка болезни, быстренько совместил с той, что видит, — ага, совпало! Умные люди даже термин специальный для этого придумали — «Диагноз узнавания».

— Случаи всякие бывают.

— Разумеется. Но большая часть клиентуры все-таки обслуживается на автопилоте. Они к одному своему больному из сотни умственные усилия прикладывают, а ты, на соматические вызова попадая, с каждым вместе умираешь. Для линейных инфаркт или там авто — такая же рутина, как для тебя алкогольный галлюциноз.

Конечно, все так. Справляюсь я в итоге неплохо, один или с врачом. Только не мое это. Когда-то, немало времени тому назад, сделало мне тогдашнее начальство лестное предложение — перейти на реанимационную бригаду. Престижное для «Скорой» место. Уважаемая всеми служба. Шарахнулся я в сторону, как черт от ладана, с криком: «Умоляю, не надо!» Разинуло то начальство в изумлении рот. «Шура, — грит, — ты что! Подумай».

Что тут думать? Я ж не на «Скорую» работать шел, а на психперевозку. Это не я придумал ее на «ноль-три» поставить, а не у психдиспансера. В таком вот ключе начальству и объяснил. Покачало оно головой, мол, если Бог хочет покарать кого, то лишает его разума, да и отстало. Ну и хорошо.

А еще лучше было бы на те линейные вызова вовсе не ездить. Только эта мечта, увы, неосуществима. Никто и не думает всерьез, что, когда в гараже пусто, а в диспетчерской весь стол вызовами завален, старший врач будет спокойно глядеть на единственную оставшуюся машину. Вылетим пробочкой!

Не это, так жизнь сама подкинет работы. Населению без разницы, кто там сидит в автомобиле. Кресты на бортах, белые халаты на людях — значит, помогут стал-быть, спасут. Ведь не откажешь, в самом-то деле! Остановишься, вылезешь, пойдешь смотреть. Это — нормально.

Чего только не подберешь по дороге! Чаще, понятно, натыкаешься вот так, попутно, на автоаварии и сбитых пешеходов, но попадались мне и поножовщина, и отравление, и (не раз, кстати) роды. У моей сменщицы (кого, интересно, она там, далеко, теперь меняет? Неужто Влада на мое место посадили?) как-то выскочил чуть не под колеса голый мужик с жуткими ожогами по всему телу — кипящую смолу на себя опрокинул.