— Посмотри на него. Ему разве помешаешь?

Чудовище, приближаясь, погнало перед собой плотный ветер. Люди на платформе задвигались, выстраиваясь вдоль ограничителя. Эней смотрел на обтянутую трикотажем мускулистую спину будущего убийцы. Тот стоял возле самой белой линии.

Один толчок в спину — и…

Эней почему-то точно знал, что его не заметят. Не увидят. Ни люди, ни камеры. Просто человек впереди него уже точно никого не убьет. Ну, чем он отличается от Кошелева?

Тем, что пока стоит.

— Врешь, — сказал он. — Это ты врешь. Этого я не буду. Дурак, я знаю, что всего зла в мире не исправишь, и даже того, которое рядом. Мне жаль мертвого мальчика, но я не попадусь. Я-то от Кошелева отличаюсь. Придумай другое что-нибудь.

— Придурок, а если он поймет тебя буквально? — Мэй в сердцах стукнула кулаком о колонну, к которой прислонился Эней.

Чудовище затормозило у платформы, девять пастей распахнулись, люди начали входить и пасти захрустели, дробя плоть и кость. Исчезли убийца, женщина с мертвым ребенком, дядька с выжранной спиной, его змееротая жена, другие старики и калеки. Чудовище наелось и посвистело дальше. На платформе остался только тот, с глазами-щупальцами. Он не видел Мэй и поэтому не лапал ее.

Из другой норы вылетело новое чудище, готовно раззявилось… Эней понял, что им — туда…

Чтобы шагнуть в зубастую пасть, потребовалось усилие, но небольшое. Даже не пришлось смотреть пристально. Чудовище и чудовище, пасть и пасть. Может, и на самом деле пасть, просто он раньше не замечал. Довезет, не переварит. Кошелев не даст. Он к своему меню трепетно относится.

Внутри у чудовища был нормальный вагон метро, и Эней перевел было дыхание — живой скелет в одежде позапрошлого века, держащий за руку скелетик лет восьми, ему почти не мешал. Они ехали себе в сторону Пискаревского, никого не трогали…

Глядят не злобно и не кротко, заняв трамвайные места, старуха — круглая сиротка, худая баба — сирота. Старик, окостеневший мальчик, все потерявший с той поры, когда играл он в твердый мячик средь мертвой ныне детворы. Грудной ребенок, пьяный в доску, о крови, о боях ревет, протезом черным ищет соску да мать зовет, все мать зовет. Не слышит мать. Кругом косится, молчит кругом народ чужой. Все думают, что он бранится. Да нет! Он просится! Домой!

Увы! Позаросла дорога, и к маме не найти пути. Кондуктор объявляет строго, что Парки только впереди.

…А вот в дальнем конце вагона показалось знакомое лицо. Конечно, старая женщина с разорванными мочками ушей выглядела не так элегантно, как при жизни, но улыбалась вполне приветливо.

А рельсы, добрые созданья, на закруглениях визжат: — Зачем невидимы страданья? Зачем на рельсах не лежат? Тогда бы целые бригады явились чистить, убирать, И нам, железным, от надсады не надо было бы орать…

Не поздороваться было грубо — и Эней двинулся туда. Расталкивать людей ему не пришлось — перед ним и так все расступались.

— Класс, — пробормотала Мэй себе под нос. — Зачем я хвост рубила? Когда он очухается и спустится вниз — ему и слепой скажет, на какой поезд ты сел и на какой станции вышел.

— Нет, — возразил Эней по-польски. — Он просто кликнет Кошелеву и тот даст ему направление. И наверняка несколько человек дежурит по периметру. Так что подхватывать меня будет кто-то другой. Слушай, а вы всегда тут?

— Это сложный вопрос, который потребует много времени, — сказал Ростбиф.

— Времени у меня полно. Здравствуйте, фрау Эллерт, — Эней перешел на немецкий.

— Доброе утро, молодой человек, — старушка улыбнулась. — И тебе, Михель. И вам, девушка. Из вас вышла неплохая соседка по могиле.

— Тоже мне соседи, — фыркнула Мэй. — До меня даже ваши рыбы не доплывают.

Чудовище щелкнуло сочленениями, остановилось, отрыгнуло переваренную пищу, всосало свежую порцию…

— Наверх, — сказала Мэй. — В толпе он хоть на какое-то время тебя потеряет.

— Но почему вы? — спросил Эней на эскалаторе. — Почему не… мама и папа, например?

— Потому что им уже не нужен ты, чтобы обрести содержание, — очень серьезным голосом сказал Ростбиф. — Есть кое-кто посильнее. Ты же знаешь.

Толпа вынесла Энея из метро и внесла в торговый пассаж. На втором этаже было кафе для покупаталей. Очень кстати — кажется, стирая наощупь кровь с разбитых этим несчастным головорезом губ, Эней только размазал ее. Нужно было зайти в туалет и что-то сделать с лицом.

Он намочил салфетку, долго держал руки в прохладной воде. Вернее, ему казалось, что долго, а на самом деле — минуты полторы…

Нет, не может быть, — думал он. — Чего-чего, а этого не может быть. Не может быть, чтобы все они жили, только пока я помню…

Он поднял глаза — в зеркале внезапно отразилось другое лицо. То есть, лицо было его, и даже побитое — но двойник усмехался какой-то очень скверной усмешкой. Как и Эней, он закрутил кран, вытер полотенцем руки — на полотенце остались кровавые пятна. Он вытер еще раз. И еще…

— Молодой человек, хватит уничтожать полотенца! — из кабинки вылупился какой-то дедок с донкихотской бородкой и огромным, на полметра торчащим вперед членом. — Вы здесь не один, в конце концов!

Энея при виде старичка разобрал смех.

— Как вам не стыдно! Что за жизнь пошла — развелось — хаотики, ушлецы…

— Варки, — сказал Эней и бросил полотенце в мусорное ведро, — просто на улицу страшно выйти.

— Я милицию вызову, — дедок схватился за комм. Эней махнул рукой и покинул туалет.

Что же делать… Что делать-то…

— То, что ты делал три года. Держать форт.

Держать форт… Эней привалился грудью к столику. Теперь он понял, что выбрал эту кафешку за то, что она была в глухом закутке, обложенном декоративным кирпичом и защищенном от прямых солнечных лучей. Но все равно здесь было слишком светло, он ощущал давление света физически, как в том школьном опыте — когда в колбе вращается легкий пропеллер с зеркальной и черной лопастями…

Держать форт… Каждый день он молился за этих троих. По Розарию за каждого, перебирая насечки на кольце. Это было нетрудно. Этим можно было заниматься в дороге — что он и делал чаще всего. Где же они были все это время? Костя сказал однажды, что для праведного язычника есть путь открытого противостояния злу. И что он не верит в гибель человека, положившего жизнь на этом пути. И это было… правильно.

Почему именно за них? Почему именно в этом порядке, каждый день, что другое мог забыть, а это — нет… почему? Давидюк, тот, наверное, объяснил бы. Если бы его кто-то об этом спросил. Если бы Эней вообще заметил…

— Что закажете? — спросила официантка.

— Кофе, — сказал Эней. — По одному мне и… мне.

— А сколько тут вас? — спросила официантка. Хороший город Питер.

— Не знаю, — честно ответил Эней.

— Неудачный день?

— В общем, да.

— Ну тогда я вам чашечку черного турецкого принесу. Одну. А потом еще одну, — заключила официантка, — Пока всех не обслужу.

— Спасибо, — искренне сказал Эней. Мэй фыркнула.

— В Одессе бы поинтересовались сначала, кто будет за всех платить, — сказал Ростбиф.

— А в Гамбурге — попросили бы оплатить заказ вперед, — добавила Стелла.

— Хороший город Питер, — повторил Эней вслух, принимая чашку.

Кофе был обжигающе-горьким. У него был вкус кофе и запах кофе. Соседство с любопытной лианой, пытающейся обвить ногу, дела не портило: Эней сказал «брысь» и лиана уползла на стену.

— Значит, Чистилище существует, — он обвел взглядом собеседников и увидел, что у них теперь есть лица. Нормальные человеческие лица. Над желудком заворочалось беспокойство: нормальный кофе, нормальные лица — значит, жди новой пакости…

— Существует… некое положение дел, — сказала фрау Эллерт. — Чистилище — слово не хуже и не лучше всякого другого.

Да, такое объяснение мог дать и он сам — и даже, кажется, давал, себе давал, когда пытался разобраться.

И тут в поле зрения попало какое-то до рези яркое пятно. В ноздри вполз запах — вроде бы табака, но… но какого-то гнусного, нет, не просто скверного самосада — а с особенно гадкой примесью, язвящей обоняние.