— Как мы готовимся? — длинный, глядя ей прямо в глаза, наморщил под банданной лоб. — Мы завтра в окрестностях Таллинна. А потом на месяц едем отдыхать. Так что если смотреть — то это надо с нами рвать прямо сейчас. То есть, не сейчас, мы здесь будем до утра, вон палатка…
— Осторожнее, — сказал седой. — Э-э-э…
— Майя.
— Яков. Осторожнее с ним, Майя. Он бабник.
— Осторожность, — улыбнулась Майя, — нужно проявлять не мне. Я найду вас… утром.
— Я буду ждать, — от пиротехника, как от Чеширского кота, осталась одна улыбка. — Кстати, меня зовут Жора. Банально, но легко запоминается.
Игорь Искренников. Швец, жнец и на дуде игрец.
Майя прошла в дом, обменялась с Пааво заговорщицкими взглядами и присоединилась к группе гостей, обсуждающей фейерверк — не заметив сразу, что в ней господин Кошелев.
А вот Кошелев перемену в ее настроении заметил. Майя быстро провела ревизию эмоций: она выходила на веранду, настроенная… профессионально, и ко всему этому примешивалась нотка любопытства. Сейчас она была полна озорного возбуждения, как девчонка, задумавшая каверзу.
А Пааво… Да, пожалуй, нужно ему просигналить… или лучше нет. Такие штуки особенно хорошо получаются тогда, когда они получаются спонтанно.
— Вот человек, понимающий в искусстве, — сказал Кошелев по-английски, протягивая ей бокал. — Пусть она будет нашим арбитром. Майя, господин Халлен и госпожа Бюхнер не оценили огневое шоу. Много вони, много грохота — и зачем все эти дедовские методы, когда есть голографические инсталляции?
— Мне сложно судить, — сказала Майя. — Мы, гейши, тоже в своем роде пережиток. Нужно платить, кормить — в то время как можно просто включить звукозапись.
— Не скажите, — Халлен смерил Майю очень откровенным взглядом. — Вы создали весьма приятную атмосферу. Едва увидев вас, я понял, почему Пааво… вас выбрал. На роль хозяйки вечера вы подходите лучше, чем… кто бы то ни было.
Ах ты сволочь, подумала Майя, заметив, как дернулась бровь госпожи Бюхнер. Которая еще семь лет назад была госпожой Вилипп, вот ведь какие пироги.
— По-моему, гейши, — вмешался господин Ханнеке, — прекрасны уже тем, что в мире окончательно победившего равноправия напоминают нам о том, что такое женственность.
— Твоя теория была бы стройнее, Людвиг, — сказала госпожа экс-Вилипп, — если бы ты немного больше знал. Профессию создали мужчины. И в ней сейчас довольно много мужчин. Однако мужчина-гейша — это последнее, что приходит мне в голову при слове «мужественность». Женщины-гейши воспроизводят определенный стереотип женского поведения. Который, кстати, не одобрялся во времена торжествующего патриархата. Майя была бы там изгоем, ее заклеймили бы как женщину безнравственную. Не так ли, господин Кошелев?
— Ну-у, я не застал времен торжествующего патриархата, — улыбнулся высокий господин.
Интересно, подумала Майя, почему он предпочитает сохранять облик потрепанного жизнью лысеющего подстарка с пивным брюшком? Ведь при желании смог бы вернуться в биологические тридцать, даже двадцать, как делает абсолютное большинство…
— Я вырос в стране, где официально равноправие было провозглашено за пятьдесят лет до моего рождения. Было оно, правда, довольно уродливым в некоторых своих проявлениях — например, сохранялся запрет на профессии и неравенство в заработной плате, а официальная пропаганда это отрицала, что придавало ситуации особенно мерзкий привкус… Мать растила меня без отца, так что я все это знаю не понаслышке. Майю действительно там заклеймили бы, но уже по другой причине — как приверженку буржуазных ценностей и образа жизни.
— По этой статье, Хедвига, заклеймили бы и тебя, — добавил подошедший Пааво. — Но вы как будто бы говорили о фейерверках, а не о женском равноправии…
— Да. О фейерверках, — Кошелев поднял свой бокал с шампанским и полюбовался игрой пузырьков на просвет. — Видите ли, господин Халлен… Наш подход к искусству и подход, скажем так, среднего человека несколько отличаются. Я пережил эту революцию в молодости, поэтому помню все очень живо: искусство вдруг стало доступно широчайшим массам, причем не только как предмет потребления — любой, буквально любой мог овладеть навыками, достаточными для того, чтобы написать книгу, песню, снять фильм… Интернет давал возможность вынести это на широкую публику и получить обратную связь мгновенно, причем в достаточно большом объеме…
— Но это и сейчас так, — не поняла госпожа Бюхнер.
— Сейчас нет грандиозной индустрии, которая возникла на стыке аналоговой и цифровой эпох — индустрии звукозаписи. Современные фирмы — просто карлики по сравнению с тогдашними студиями, которые ежедневно выпускали в продажу тысячи наименований дисков и гигантскими издательствами, которые забрасывали магазины тысячами наименований книг.
— Похоже, вы увлеклись путешествием в прошлое и отвлеклись от темы, — улыбнулся Халлен.
— Напротив, я подошел к ней вплотную. Ценилось в первую очередь то, что можно воспроизвести. И воспроизводить до бесконечности. Стоило выбиться в верхушки чартов, допустим, четверым юношам, работающим в манере «Битлз» — мелодического гения Маккартни там, конечно, не было, но звук они воспроизвели — как тут же началась охота за такими юношами, ими забили весь радиоэфир, и вот вам пожалуйста: направление брит-поп. Какой-то гарлемский подросток скороговоркой поет про горькие беды чернокожего малолетнего преступника и становится популярен — и вот на экранах одно афро-американское лицо за другим хрипит в рифму о тюрьмах, грабежах, разбоях, тачках, пистолетах et cetera. Когда ты приносил книгу в издательство, первый вопрос, который тебе задавали: «А на что это похоже?» И горе тебе, если это не похоже ни на что. Это было время торжества клише. Я нисколько не сожалею, что оно закончилось.
Кошелев сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина.
— Вы полагаете, — спросила Майя, — что именно Поворот переломил ситуацию?
— Да. Вкусы начали диктовать мы. Не по своей воле, уверяю вас, господа. Нам и в голову бы не пришло навязывать людям свои предпочтения в области искусства. Да и не до того нам всем было, поверьте мне. Это вышло само собой: мы пронесли через катастрофу свои пристрастия — а большинство из нас и до инициации умело отделять зерна от плевел. Впрочем, люди тоже это делали. Информационные технологии подарили нам одно великое благо: возможность сохранять большие массивы информации в маленьких объемах. И когда приходила беда — люди стремились спасти самое лучшее, самое любимое, то, что поддержит в трудную минуту. Фильмы, книги, музыка — все прошло проверку огнем. После этого было затруднительно вернуться к прежнему модусу — тем более, что и уровень экономики, при котором все это снова стало бы выгодным, восстановился нескоро. Но уже никто не хотел. Один певец, любимый мной в детстве, описывал это так: «Вслед за мохеровым бумом придёт волна простоты». Вот, она пришла. И вот почему я был в восторге от этого трескучего и дымного фейерверка, господин Халлен: его нельзя будет воспроизвести. Как этот разговор, как этот глоток вина, как эту ночь.
— Не вижу смысла, — пожала плечами госпожа Бюхнер. — Если что-то хорошо, то почему бы это не воспроизвести?
— А вы просто не сможете, — усмехнулся Кошелев.
— Не понимаю.
— Вот почему я попросил поддержки у Майи. Практической поддержки, если хотите.
— Искусство гейши, — пояснила Майя, — состоит в том, что это чистый акт. Действие, которое не повторяется и не существует за пределами данного момента времени. Именно эта ночь, именно эти гости, именно эти песни, этот берег, фейерверк и настроение минуты — а также ценность соучастия.
— Сколько слов для того, чтобы оправдать цифру четыреста евро в час! — фыркнула госпожа Бюхнер. — По-моему все проще: гейш зовут люди, которые не умеют развлекаться сами. Ну и которым важно показать свою способность отдать певичке несколько тысяч за три-четыре часа непринужденной болтовни.
— Да будет каждому по вере его, — Майя улыбнулась ей, потом Пааво, Кошелеву и всему кругу. Подошла к роялю, поставила пустой бокал и подняла крышку. Тронула клавиши. Ощутила кислый привкус порохового дымка, просочившегося под дверь.
