— Фраза на иврите, насколько я смог ее запомнить и перевести, означает «Во имя Господа нашего Иисуса Христа, оставь этого человека». Проще говоря, надо мной был совершен экзорцизм. Я похож на сумасшедшего, Майя?

— М-м-м… — омлет был законным поводом не отвечать ни «да», ни «нет». Майя вдруг поняла, что зверски голодна.

— Это случай номер раз, — сказал Габриэлян, — поливая свою часть омлета чем-то очень похожим на машинное масло. Даже пахла приправа дымом. — А случай номер два — это уже упомянутый данпил, господин Искренников, который на момент полета с крыши Екатеринославского музея войны данпилом еще не был, а был полноценным, хотя и недоученным, старшим. И это свое качество он потерял где-то между Днепром-рекой и Балтикой, потому что в Питер, по документам некоего Карастоянова, он приехал уже вполне человеком. Ну, насколько это вообще возможно.

Досье на Игоря Искренникова было богато фотографиями. Высокий, скорее эффектный и симпатичный, чем красивый, парень на черно-красном мотоцикле — афиша шоу почти двенадцатилетней давности. Ролик: мотоцикл разгоняется по асфальтовой поверхности, она резко обрывается — становится видно, что это плоская крыша высокого здания — мотоцикл со всадником падает, падает — нет, это камера так снимает, потому что колеса жестко встают на такую же асфальтированную крышу соседнего здания, оно вровень или чуть пониже первого, круг по крыше, руки в расцвеченных алым люминесцентным узором черных перчатках взлетают в салюте, потом снова ложатся на руль, мотоцикл встает на дыбы — всадник соскакивает с него легко, без усилий, снимает шлем… темно-русые волосы липнут к щекам, ко лбу…

— Каскадер. В своей среде довольно известный. Потом исчез. И всплыл в нелегалах.

Идем дальше.

Снимок камеры наблюдения — нет, черты лица те же, но выражение… Майю слегка предернуло. Узнать можно было разве что по точно так же сколотому на затылке хвосту, только волосы стали снежно-белыми.

— Побочный эффект трансформации, — пояснил Кессель. — То волосы побелеют, то клыки слегка удлинятся, то глаза начнут косить или тоже цвет поменяют. Видимо, после исцеления не исчезает.

— А насколько это возможно? — заинтересовалась Майя. Кессель был единственным знакомым ей данпилом, и из этого знакомства она вынесла заключение, что жизнь данпила довольно безрадостна. Правда, в последний раз… И тут ее осенило. — Андрей, а когда вообще к тебе вернулось… то, что вернулось?

— Сдвиги бывали и раньше, — так же спокойно сказал Кессель. — Например, способность различать вкус потихоньку вернулась в течение первого года. А вот качественный скачок произошел после контакта с ним. И что со мной было, я вспомнил тогда же.

— При первой встрече? — не поняла Майя.

— Прошлой осенью, в Москве, — Габриэлян недовольно фыркнул. — Когда в узких кругах, называющих себя «вся Москва», пошла в ход песенка про шотландский килт. Это у них такие представления о конспирации. И о служебных обязанностях.

— Расскажите мне все или не рассказывайте ничего, — разозлилась Майя. — Вы начали говорить — значит, я должна это знать. Что?

— Этот мальчик специально меня искал, — объяснил Кессель. — Чтобы объяснить, что дыру можно зарастить. Залечить. Что это вообще лечится. Потому что он сам находился в этом состоянии, вернее, в существенно худшем, какое-то, кажется, не очень долгое время, и оно ему не понравилось. Ну а попутно выяснилось, что, по его мнению, при инициации в человека подсаживается бес. Дьявол. В самом практическом смысле слова. Вот этого, кстати, я как раз не помню совершенно. Но я вообще не показатель, когда я давал согласие — а я его, видимо, все же давал — я был скорее мертв, чем жив. Ума не приложу, зачем я им был так нужен.

— Скорее всего, не ты сам, а какое-то репрезентативное количество объектов, — сказал Габриэлян. — Ибо наука зиждется на повторяющемся эксперименте. А выжило вас, инициированных, по данным разведки, всего-то шестеро.

Майя почувствовала холод под ложечкой.

— Они… пытались тебя завербовать? — спросила она, уже зная ответ. — Подполье, я имею в виду. «Лунный свет».

— Нет, — сказал Кессель. — Вернее, как я понимаю, они об этом подумывали, но форсировать не стали.

— Поразительно, — Майя покачала головой.

— На самом деле, это как раз правильно. Прямая вербовка в нашем случае дело безнадежное. А так остается шанс… Но мне понравилось, что они не стали пробовать, — сказал Габриэлян.

«И очень не понравилось все остальное», — услышала несказанное Майя.

— И раз уж на то пошло, — «Шахерезад» снова переключил картинку на экране. Теперь Майе предстал мальчик примерно того же возраста, что и Олег, в форме того же престижного московского лицея.

— Кузьмичев Антон, каким он был пять лет назад, когда сбежал из дома. Снимок сделан в школе. Мальчика не объявляли в розыск — хотя первые годы мать неофициально проверяла полицейские базы данных и информацию по больницам. Теперь юноша выглядит так…

Над терминалом появилось динамическое изображение стройного молодого человека, одетого, как обычно одеваются студенты — стиль «универсал»: и на лекциях сидеть, и в кафе зайти, и на работу — и сразу в ночной клуб…

— Зря ты омлет наладил, — сказал Габриэлян. — Сейчас пойдут снимки, которые не располагают.

— И в этом весь ты… — фыркнула Майя, — предупреждать, когда омлет уже внутри.

— Я знаю, что у тебя крепкие нервы, — улыбнулся Габриэлян. — Итак, возвращаемся к нашим агнцам, вот интерьер заведения, занимавшегося удовлетворением спроса после того, как наши рыцари Грааля вынесли оттуда принцессу.

Взгляду Майи предстало помещение, залитое ярким светом осветительных фонарей следственной бригады — чтобы голый труп жирноватого сорокалетнего мужчины типа «престарелый юноша» был виден хорошо, чтобы следователю, который будет заниматься делом, не пришлось раздумывать — где тень, а где пятно крови. На покойном чудовище пятен не было. Ему действительно сломали шею — это даже Майя, ни разу не эксперт, могла определить. А вот на стене и всяких приспособлениях — эти пятна были.

— Я, — сказала Майя, — оказывается, многого не знала о смежных профессиях.

— Это так же отличается от смежных профессий, как реальная перестрелка от игровой.

Картинка сменилась: теперь на голограмме был какой-то тип в униформе. Горло раздроблено. Третий — охранник в будке. Заколот в затылок, точно между позвонков — это Майя уже не сама определила, это сказал Габриэлян. Четвертый, в офисе среди мигающих терминалов наблюдения: на месте левого глаза — аккуратная дыра. Дротик или метательный нож.

— Не могу сказать, чтобы мне их было жалко, — пожала плечами Майя.

— Мне тоже. Тем более, что официально они все — на моем счету. Как и эти, — над терминалом нарисовался очередной специфический будуар. Тут было круче. Тут покойнику просто выдрали горло.

— А этого-то как…

— Руками. Как и вот этого, — у дежурного в коридоре горло было не столько разорвано, сколько надорвано, умер он, скорее всего, от потери крови. Судя по количеству таковой. — Или ты о том, как мне это удалось записать на себя? Тоже везение. У них на боевой арене выступал молодой старший. Притворялся человеком. Халифу это, естественно, не понравилось и он попросил объяснить юноше всю ошибочность его поведения.

— И что ты ему сломал?

— Шею. В двух местах. Неприятно, но до смерти заживет.

— А зачем ты их прикрыл? Так, на всякий случай? Полезный горшочек?

— Да, — кивнул Габриэлян. — Очень полезный. У господина Витра, впрочем, в розыске он проходит под другим именем, к тому времени была нужная мне репутация. Так что он и сам по себе мне пригодился бы.

Репутация… Майя кое-что слышала о террористе по прозвищу Эней. Попробуй не услышь об убийстве гауляйтера Германии и Австрии. А уж после того как он в Екатеринославе сорвал казнь высокой госпожи… Майю передернуло. Казни такого рода были делом сравнительно редким — во-первых, высокого господина непросто взять живым, и даже спецотряды, состоящие из варков, далеко не всегда справляются с задачей; а во-вторых, система старается не терять понапрасну тех, в кого вбухано столько ресурсов. Даже серийного маньяка Фальковского распылили только после того, как выжали из его скорбной головушки максимум клинического опыта. Но если уж высокий господин совсем дошел до стадии «оторви да брось» — его все-таки скармливают толпе. И срыв такого мероприятия — очень серьезная зарубка на прикладе. Пожалуй, в глазах широкой публики — даже более серьезная, чем дело Литтенхайма, ибо в Екатеринославе Эней сработал практически один.