Еще только где-то на другом конце каменного ущелья родился и начал расти придушенный глушителем мотоциклетный рык — а Игорь уже знал, кто это — и, улыбаясь, вышел на середину дороги, навстречу летящему сквозь ночь мото-самураю.

Тот затормозил вровень, поднял забрало, показал большим пальцем на закрепленный у седла пассажирский шлем и очень, очень спокойно сказал:

— Садись.

Игорь сел, расстегнув плащ снизу на две пуговицы, надел шлем. Андрей рванул мотоцикл с места — с такой скоростью, что Игорь ощутил сильный, безболезненный удар воздуха. Еще одной пуговицей вверх — и килт, а так же то, что под ним, оказались бы прижаты к животу. Вот тут-то и можно было бы поговорить о голубой ленточке.

«Не знаю, где ты шлялся, друг — но взял ты первый приз…»

Да уж… Первый приз по идиотизму, прав Кессель, на все сто двадцать пять процентов прав. И прав будет Андрюха, что бы с ним ни сделал. Потому что так нельзя. Но надо. И что, блин, делать, если нужно сделать именно то, чего делать нельзя?

И, что самое смешное, они с Кеном говорили, говорили о том, какие они идиоты. И о том, чем они рискуют. И да, он засветился как северное сияние над Мурманском. Да, его могли взять и выпотрошить — правда, Кессель не подозревал, что переброска и так намечена, и Игорь по причине обычной Энеевой паранойи знает только одну точку, и это правильно. Так что хоть и дурак — но все-таки ж не такой, как кажется.

И, несмотря на все это — внутри жило ощущение правильности сделанного. С момента, как он увидел на экране улыбку того, настоящего Кесселя — он уже не мог думать о нем новом без сострадания. И все резоны конспиративной жизни разбивались о вопрос — «Искренников, где брат твой Кессель?» Резоны призывали ответить — «Разве я сторож брату моему?», а душа не давала. И еще — оставалась досада. Что-то было недосказано. Недовыяснено. Странное какое у Кесселя недомогание — Игорь никаких недомоганий у себя не помнил с момента инициации. Ну, кроме последних неприятностей — сломанных в запале костей и порванных мышц. Вот еще один недокрученный (хотя и последней важности) вопрос: закончилось ли это у него и как он справляется, если нет? Мотоцикл рассек центр города-спрута, вырвался на простор Варшавского шоссе и перешел на вторую космическую скорость. Игорь блаженно зажмурился, слушая пение собственного сердца. Сердце напевало тему из «Трюкача». Был, был в Андрюхе этот адреналиновый нерв под шкурой сурового самурая. Ехать бы и ехать так до самого Питера, с перерывами на отлить… Но возле парка у поворота на Каширское у Энея в шлеме что-то булькнуло, он сказал «Спасибо» — и мотоцикл остановился.

— Слезай.

Игорь слез и снял шлем. Эней тоже спешился и обнажил голову.

— Ну, и зачем ты это сделал? Зачем?

Игорь пожал плечами. Музыка не ослабевала: парам-пара-ра-ра-па-па-пам…

Эней стиснул кулак и ударил в собственную ладонь. Прошелся взад-вперед, то яростно теребя волосы, то снова и снова впечатывая кулак в ладонь. Игорь терпеливо ждал, пока он выходит свою ярость — моторика Энею с успехом заменяла мимику. Ждал так долго, что музыка смолкла. Наконец сказал:

— Да врежь мне уже.

— А что от этого изменится?

— Не знаю… тебе легче станет. Наверное.

— А ты без мордобоя мне не скажешь — зачем ты это сделал? За-чем?

— То есть, в продаже ты меня даже не подозреваешь? И то хлеб.

— Иди к бениной матушке! В продаже… Тебя бы сразу после покупки на запчасти разобрали. Ты идиот, конечно, но не до такой же степени.

— Спасибо.

— Ты хоть понимаешь… нет, ты мне сначала объясни, что это было?

— Тебе Кен ничего не сказал?

— Сказал — тайна исповеди. Так что ты уж как-нибудь сам. Только очень, очень хорошо думай над каждым словом.

— Я уже все обдумал. Помнишь, мы смотрели старую запись Кесселя? Где он живой и светится? Ну, я и понял со временем, что нельзя мужика оставлять в таком состоянии.

— То есть, проще говоря, — тихо сказал Эней. — Ты решал личные проблемы Кесселя?

— Ну, ты ж ездил в Катькослав решать личные проблемы Оксаны?

— Нет, ты ее сюда не пихай. Она не работает в СБ. И она, как-никак, моя сестра.

— А его продали в СБ. И он — мой брат, — Игорь аж сам поморщился от пафоса, но слово не воробей.

— С каких это пор? — голос Энея был тих и полон угрозы, как потрескивание непогашенных углей.

— С тех пор как мы прошли через одну мясорубку. Нас мало, Андрей — тех, кто пережил своего беса. Не мог же я оставить мужика в убеждении, что он — живой труп. Я ему правду сказал. Что он дальше будет с этой правдой делать — уже не моя забота. Так что не надо дергаться на тему, буду ли я и дальше искать с ним контактов. Не буду. И ни с кем другим не буду. Мне нужен был только он, только по этому вопросу, и все, что я должен был сделать — я сделал.

— Так ты. Рискнул. Собой. И всеми нами. Только потому. Что пожалел бедненького Кесселя?

Кажется, настала моя очередь злиться, подумал Игорь, заражаясь от него яростью.

— Да, я пожалел бедненького Кесселя. Потому что он прошел через такое, что ни мне, ни тебе и в кошмарах не снилось. И если ты не можешь пожалеть человека, который, считай, десять лет был заживо похоронен — дело, конечно, твое. Тебе он никто — наверное, так и надо, но я был обязан, понимаешь?

— Игорь, жалеть его, может, и надо. Я сам его жалею. Но вот так вот подставляться самому и подставлять всех… Пойми, жалость — это одно, вера — совсем другое, а дело — третье. Уповать на чудо можно, а закладываться на него — никак нельзя.

Игорь вздохнул.

— Вспомни самого себя, Андрей. Вспомни, как ты рисковал, когда меня не убил. На что ты закладывался, на что рассчитывал? Ведь все твои расчеты провалились: я проиграл демону. А что Костик появился вовремя — так это было самое что ни на есть чудо. Разве нет? И скажи мне, чего стоит жалость, которая не переходит в действие?

Эней потер лицо руками.

— Она плохо пошутила, Цумэ. Когда прозвала меня «фукутё-сан». Слишком близко к правде.

— И что ты будешь делать, фукутё-сан? — ну да, я идиот. А мы все кто?

— Я сниму тебя с оперативной работы и посоветуюсь с мисс Фурией. Чутье мне подсказывает, что из твоего идиотизма может выйти для нас что-то полезное. Если Кессель восстановится… Черт, они же его могут и убить — ты об этом подумал, лосина?

— Подумал. Но я решил, что Волков не даст.

— Волков?

— Он Рождественского мог и проще убить. И Кесселя после этого дела мог списать. И вообще вся эта история, она… избыточная. — Игорь мял ладонью лицо, будто пытался придать ему другую форму. — И потом, восстановление данпила — это новая информация.

Эней кивнул. Да, это одно стоило свеч. Новая информация. Это стоило даже жизни Кесселя.

Но никак не жизни Игоря.

— Ты, — сказал Игорь, — кажется, опять не понял…

— Скорее всего, — поежился Эней. — Но я устал. И замерз. Это ты можешь скакать весь день и плясать всю ночь. Я — нет.

Ему все-таки слегка подправили лицо. Ювелирно: очень щадяще и неброско, но в то же время достаточно, чтобы поверхностно знакомый, вглядевшись, подумал: «да нет, обознался». Кожу подтянули на висках — чуть приподнялись уголки глаз.

Вопрос: «где ты, настоящий?» был для Игоря уже привычным, может быть, слишком привычным, с той самой, давней ночи. А вот вопрос: «где он, настоящий?» оказался очень неуютным — Эней ведь всегда был настоящим, самым настоящим на свете…

— Садись, — Эней опять оседлал своего «железного волка».

— Куда? Теперь-то ты можешь мне сказать. Или нет?

— В Зеленоград, диверсант…

— В Зеленоград, — пробормотал Игорь, когда мотор взревел. — В зелен, стало быть, град…

Эней, не разобрав слов, покосился на него, оглянувшись — но Игорь не стал повторять, и «фукутё» рванул с места в карьер… И, не проехав и ста метров, вдруг тормознул так резко, что Игорь едва не потерял равновесие.

— Да в чем дело-то? — недовольно проворчал он.

Эней снял шлем и с досадой стукнулся лбом в его забрало.