Аркадий Петрович Волков, впрочем, полагал, что куда больше, чем странные свойства аппаратов тяжелее воздуха смущает его японского коллегу невозможность добраться до Аахена поездом, скажем так, по своей территории. Тут Аркадий Петрович князя Фудзивару прекрасно понимал — ему самому спалось бы много спокойнее, если бы он мог ездить в Токио поездом, не покидая собственных границ. В этой части чувства советников при правительствах Японии и России явно были очень похожи. И, соответственно, отношения между оными советниками были… скажем так — напряженными.

Господин левый министр находил аахенскую привычку устраивать балы по любому мало-мальски подходящему поводу по меньшей мере странной. Это на фоне людей старшие совета и их свита могли смотреться аристократами. А вот в своем кругу…

Синтаро шел на шаг позади от господина. Он первый раз был в Европе, первый раз видел столько высоких господ в одном месте. Старшие сэнси говорили, что бывает страшно, но Синтаро не чувствовал страха, только любопытство — и гордость. Хоть и высокие господа, а большинство тут выглядело варварами, варварами и было. Им не стоило бы собираться вместе, без людей. И уж совсем не стоило звать сюда нас.

Он смотрел так, как его учили — не останавливать ни на чем взгляда, но все видеть. Узнавать, но не показывать, что узнал. Интересоваться всем, не увлекаться ничем.

Франк. Одет в костюм, раздражающий варварской пышностью: неудобные пуговицы в немыслимых количествах, на смешной шляпе колышется белое перо. Граф де Сен-Жермен. На самом деле бакалейщик, а никакой не граф. Старейший из варварских выскочек. Всего на каких-то четыреста лет моложе господина.

Женщина в строгом красном платье, рубиновая диадема в волосах. Уродливо длинный нос, бесцветные, чуть навыкате глаза, квадратная челюсть — а ведь считается красавицей. Королева Англии. Настоящая королева, не выскочка — хотя вся их династия моложе даже бакалейщика Сен-Жермена.

У королевы референт-телохранительница — человек. Она красивей, хотя и черная как ночь. Статуэтка из черного дерева. Демоница. Он видел таких в буддийских храмах — в совсем старых.

Людей в зале, если считать его самого — трое. Эта женщина и сопровождающий оманского принца. Очень похож на патрона. Наверное, младший родич. Нет, не трое, четверо. Как он мог забыть, четверо. Просто четвертый — слишком похож на они. Настолько похож, что подумалось — оросиядзин инициировал своего референта.

«Присмотрись к русскому, — велел господин, когда его одевали к выходу. — Он мой враг. Ты должен его знать».

Враг у господина оказался такой, как и следует — похожий на ночную птицу. Он почти терялся в яркой толпе — безобидный ворох мягких перьев. Даже взгляд не выдавал, выдавала походка. Слишком легкий шаг. В нужный момент только тень пролетит, и добыча не успеет пискнуть, потому что позвоночник хрустнет раньше.

А вот этот — в очках — походил на волка. Нелетучий зверь, нелегкий. Что волчьего может быть в очках?

Глаза за стеклами. Совершенно желтые глаза.

Он сбился с шага, потому что господин рядом остановился.

Остановился и ударил. Все померкло — зал с уходящими в бесконечность стенами — вместо потолка там, высоко, плещется тьма, круглые свечи, огненными гроздьями качающиеся на золотых деревьях, варварские туалеты высоких господ и дам… Синтаро почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Когда господин бил широкой волной, падали целые отряды…

Но этот — не упал.

Синтаро не знал, как удержался на ногах он сам. Он плыл в темноте, он не помнил — и все это время господин был… нет, конечно не беззащитен, но все же… Синтаро сжал руку на рукояти меча — единственной надежной вещи в распавшемся мире — и тут все кончилось.

Плечо сжимала, помогая держать равновесие, большая и твердая рука. Пальцы — длинные, из-за длины кажутся тоньше, чем есть. Но сила — тут без обмана.

— Ясумэ, — чувствуется, что язык этот желтоглазый изучал в додзё.

Синтаро медленно высвободился.

Человек уже смотрел не на него. На его господина. Смотрел так… как смотрит крестьянин на валун посреди поля.

А господин Волков, хозяин желтоглазого (Синтаро учил его фамилию, да все никак не мог выговорить, уж больно варварская), уже стоял с Левым Министром глаза в глаза.

Давным-давно, когда Оросия воевала с Ниппон, они встретились. Господин тогда служил в войсках (ибо в жалкое время Мэйдзи не было другого способа найти себе достойное место в обществе: не становиться же торговцем). В войсках служил и Волков. Осада Порт-Артура была долгой, они застали там не одно полнолуние — и каждый ходил на другую сторону охотиться. Рано или поздно они должны были встретиться — и встретились. Господину тогда пришлось отступить — слишком хороши русские оружейники были в то время. Прекрасный старинный меч работы самого Муросамэ разлетелся вдребезги от столкновения с златоустовским клинком. А ведь господин настроен был мирно, готов был пропустить русского — эти смертные все равно обречены, так зачем рисковать своей бессмертной жизнью, драгоценным опытом веков, ради того, чтобы спасти шею простолюдина? Нехорошо повел себя русский, непонятно.

Наверное, так они и смотрели друг на друга в ту ночь.

Но в этот раз боя не будет. Слишком много вокруг тех, кто порадуется ему. Сейчас не произойдет ничего. Но когда-нибудь, когда-нибудь они встретятся в небе — длинный узкий водяной дракон с ослепительной чешуей и серая ночная птица.

— Фудзивара-доно, — сказал Волков. — Вы зацепили собственного телохранителя.

Господин повернулся и посмотрел на него. Хотелось провалиться сквозь землю. Господин слегка наклонил голову и Синтаро почувствовал как его обволакивает, поддерживает волна одобрения. Господин не сердился. Господин вовсе не сердился. Тем не менее, это была страшная неловкость — поднять волну в этом зале, да еще на чужого телохранителя — это было почти то же самое, что громко пустить ветры на императорском приеме. Синтаро чувствовал себя скверно еще и потому что был свидетелем того, как господин потерял лицо. То есть, не потерял — ни при каких обстоятельствах господин не мог потерять лицо — но был к тому опасно близок.

Двое разошлись. Желтоглазый телохранитель церемонно, хотя и по-варварски, поклонился Лунному господину, признавая и принимая открыто проявленную вражду.

Волков еще какое-то время мог вызвать господина, и втайне Синтаро надеялся, что это случится. И тогда господин разделается наконец с красным варваром. Но поединок остался только поединком взглядов — а после время было упущено. Ритуал не терпел проволочек и неувязок.

Тихое пение флейты возвестило о его начале.

Синтаро изучал записи прошлых торжеств и нашел их по-своему интересными. Сейчас он понял, что записи были бесполезны. Они не могли передать жадного, нехорошего внимания, заполняющего зал. Флейта на невидимой нити тянула его вверх, выше, к невидимому потолку — складчатый тяжелый занавес, не распахивающийся, а смыкающийся, обволакивающий, заменяющий собой все. Кроме верности.

Свет погас. Господам он был не нужен, а телохранители обойдутся. Здесь, над Чашей, никто никому не угрожает. Здесь одного и того же золотого края коснутся губы смертельных врагов.

Ни слова не было сказано. Господам были не нужны слова. Флейта тянулась все выше и выше, все резче делались ее вздохи, полные какого-то жуткого сладострастия. Синтаро вдруг снова стало плохо. Грудь сдавило, лицо обволок холод, в глазах потемнело бы, если бы и так не было темно. Слабость и ужас, объявшие его, были таковы, что он согласился бы опереться на любую руку — хоть бы и желтоглазого русского. Но его не было, он растворился в темноте. Все растворилось в темноте, и Синтаро как можно тише опустился на колени. Надеялся, что будет легче. Не полегчало. Утешала — немного — только мысль, что господину сейчас не угрожает опасность. Не угрожает. Не угрожает. Он знал, что будет дальше. Видел, не боялся. Жизнь мимолетна. Они живут дольше, чем люди, но смертны все, и даже Лунный господин рискует своей бесценной жизнью для того, что считает важным. Так чего же стоит мотыльковая человеческая?