— Ну какой же ты тупой, а! — разозлился Костя. — Упрямый и тупой! Да не перейдёт чумка с тобой в вечность! Не то, что с тобой происходит, тебя делает! А ты сам, то, каким ты себя сделаешь, это главное — понял-нет? Вот о тех, кто не от боли — а за ботву, или ради карьеры, или просто своего спокойствия ради, о подосиновиках — у вас как принято говорить, а?

— Да какая разница! — теперь уже Андрей орал. Не кричал, а орал, так что стекла дребезжали. — Да хоть кто! Есть у нас такие, кому нравится стрелять. Но у нас способов других нет. Ну, нету просто. Не можем мы гада убить, а человека оставить. Я вообще до… не знал, что гады эти разумны и что их отделять можно…

— Стоп! — Антон встал между ними (да что меня, сглазили, что ли?) и развел руки в стороны, упираясь каждому в грудь. — Андрей, ты… остынь. Ты не понял. Отделить гада от человека — эта проблема не только для вампиров, вот что Костя хочет сказать. Так было всегда. Только в последние сто лет… яснее прорезалось.

— А что… — уже спокойнее спросил Андрей, — у них там не заметили, что ли?

— Да нет. Там всегда всё замечают. Просто наша свобода — это тот самый камень, который Всемогущему не под силу.

— Это — не наша свобода. Это… их свобода. Этих, которые внутри. Ну… — Андрей помотал головой. — Ну ты в санвойсках служил, — террорист закружил по комнате, явно того не замечая, — А теперь представь себе — ресурсов нет, кордоны не держат ни лешего, вокруг каша — и главное, все по отдельности поправимо, да паника ничего делать не дает. На севере Америки и у нас что-то выправляться начало — но там все висит на трех десятках военных и организаторов. Доберись до них орор — и все, опять по новой. И тут у тебя шанс появился получить людей, которые со всем этим могут справиться. Сами не заболеют, других вытащат, работать могут, сколько надо и как надо — и защищать этот персонал нужно только 10 часов в сутки, а не 24.

Он остановился прямо перед Костей.

— Да, они людей едят. Но чем это хуже триажа? Все равно всех спасти нельзя. Да что там всех, ты поди вообще кого-нибудь спаси…

Антон смотрел на Андрея широко раскрыв глаза. Вот чего он не ждал от боевика подполья — это речи в защиту Сантаны. А зря не ждал. Они же там тоже не… орудия для обращения с взрывчаткой, да и Ростбиф своих людей наверняка не только тактике учил.

— Здесь у нас, под огнем могли… ошибиться и счесть это меньшим злом — а там у вас куда смотрели?

— А почему там, — каким-то обесцвеченным голосом сказал Костя, — пополнение в раю должны считать большим злом, боец? Это ведь нас мёртвые покидают. К ним мёртвые приходят. Ты бы сильно огорчился, если бы кто-то с мороза пришёл к тебе на чай — и остался насовсем?

— А тем… — медленно и очень спокойно сказал Андрей, — кто остается, это испытание, — он посмотрел на Антона, — для их же собственной пользы?

— Да нет же! Ну, просто сам возьми и подумай — ты неделю назад ещё не знал, где будешь сегодня и что случится. Вот тащили вы друг друга с этим Игорем, потом Антоха нарисовался, а ведь ты мог бы Игоря шлёпнуть, а Антоху послать… Это было как — для твоей пользы? Для его? Или Антохиной? Эта рана, которая тебя привела сюда — она была для чьей-то пользы? Но ты здесь.

Антон чувствовал, что Косте не хватает слов. Он знал это состояние, когда ты, внутри, точно понимаешь, как оно, а вот передать другому не получается. И ты машешь в воздухе руками, потому что у слов и экрана на измерение меньше, чем нужно, и хорошо, если через неделю-другую начинают потихоньку сползаться правильные, ясные формулировки… Сейчас он почти видел то, что пытался описать Костя — множественное движение, попытку собрать одновременно миллионы головоломок — только в человеческом мире судьба собираемой картинки не зависела от того, опустятся ли у элемента руки. От случайного приступа злобы или страха. Или, если подумать, и от неслучайного.

А Андрей слышал только слова. В его жизни не было места случаю или чужому выбору. Это… — сообразил Антон, — профессиональное, наверное. Если план не выдерживает контакта с реальностью, значит, это плохой план. Небрежный. Неграмотный. Или… в его картине мира это, наверное, недопустимо даже — чтобы рядовые участники тоже творили план на ходу… Он попытался представить себе это переплетение миллиардов вероятностей… Бог — информационный наркоман, наверное… Он должен был быть им, чтобы нас создать…

Но как это показать человеку, который обучен рассматривать и случайность, и свободную волю как помехи?

Да никак. Наверное. Такой человек должен это… как там у Хайнлайна? — грокнуть.

— Ладно, — примирительным голосом сказал Андрей. — С тем, что я здесь, очень трудно спорить. Скажи, тут для нас двоих есть какая-нибудь работа? Физическая.

— Этого добра тут полно, — священник встал, чтобы проводить его до двери. — Всё, бывайте, приходите завтра. Буду трезвый, обещаю. Как-никак пятница.

Отец Василий один раз объяснил Косте, что такое ад, и тот полностью согласился: ад — это когда жарким летним утром ты просыпаешься с тяжкого бодунища и вспоминаешь, что сегодня воскресенье и тебе идти служить.

Утро было хоть и не летним, но по-летнему жарким, бодунище был не то чтобы ужасающим — но таким, конкретным. Пили накануне именно с отцом Василием. Отец Василий — по традиции, а Костя…

Это, наверное, самое мерзкое в человеке — всё, решительно всё может ему надоесть. Лучший друг, с которым можно проговорить ночь напролёт. Женщина, от чьего взгляда забывал дышать. Страна, город — все это может съесть рутина. И даже… даже…

…Как раз посередке службы Костя увидел, что при возгласе «Оглашении, изыдите!» террорист Андрей взял да и изошел.

Была у Кости мысль, что изошел он не вследствие слишком буквального понимания возгласа — а потому что тётка Леся, баба вообще-то добрая, но о Боге очень ревностная, что-то такое ему сказала. В другое время и в другом месте Костя бы матюкнулся, и, может быть, вслух, но тут, в храме, да ещё и в алтаре, он не позволял себе такого даже мысленно.

Но думать об этом было некогда, потому что диакон уже принес потир и дискос, и сказал тихонько: «Да помянет Господь Бог священство твоё во Царствии Своём».

А ведь совсем недавно он чувствовал, что лишь во время Литургии живет по-настоящему, а остальное время было — «до» и «после». Да, оно было наполнено важными делами, но у него и цвет был другой, и запах, и текло оно совсем не так.

— Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся, — он поднял над престолом хлеб и вино, но мысли были заняты не Богом, а террористом.

После службы он нашел Антона.

— Что там случилось-то?

— Где? — не понял пацан. — А, там… Да тётка сказала Андрею: молодой ещё, можешь для Бога и постоять. А тот встал с лавки. Ну и все.

Костя кивнул. Так он и думал.

— Обедать останешься? Я тебя потом до Хороброва подкину.

— Нет. Андрей сказал — пешком пойдем.

От Выбудова, где служил сегодня Костя, до Хороброва было семь километров. Староста привезла его на службу и обещала отвезти обратно. Конечно, удобнее было бы жить вместе с владыкой и пользоваться служебной машиной, но ещё год назад Костя решил получить хоть какое-то богословское образование и перебрался в Августовку, чтобы брать уроки в монастыре. Так что транспорт теперь предоставляла община. Костя мог бы купить машину, зарплаты помощника врача хватало на взносы, а доходов священника — на жизнь; но как-то всё не складывалось… И вот сейчас прошибло: не складывалось потому что он не хотел здесь жить. Привязываться к месту.

«Жрать, — подумал Костя. — Жрать хочу. Потом все остальное. Если они пешком — догоню. А дома — сразу спать».

Чувство долга тут же завопило, что отец Януш ещё звал поговорить о сочинении по нравственному богословию. Нехорошие предчувствия были у Кости связаны с этим разговором. Он взял тему «Добродетель целомудрия», надеясь содрать все у Соловьева — и обнаружил, что неспособен даже своими словами переписать соловьевские главы. И тут его крепко выручил Антон. Сел, нужный кусок прочитал, макушку почесал — и за вечер сочинение было готово. Костя, проверяя его, ничего такого догматически крамольного не обнаружил — а для верности ещё и ошибок наставил, какие делал обычно. Неужели отец Януш разобрал, что к чему?