— За это вы ответите. Все до одного.

Участковый, сопровождавший его, промолчал, кивнув машинально, будто соглашаясь с тем, что он сказал. Поправил фуражку и поджал губы. В первый раз он видел, как уважаемого в городе человека ведут вот так, в наручниках.

Мы подъехали к дому целой процессией. Вошли, ведя впереди Лазовского-старшего, наручники с него уже сняли.

Анна Васильевна, хозяйка, бросилась на шею к мужу, лишь только мы вошли.

— Леонтий, что происходит? Где Гришенька?

Её глаза были опухшими от слёз, лицо — серым, в руках она мяла платок, как ребёнок, попавший в кабинет к строгому учителю. Мне даже на миг стало ее жалко, ведь женщина ни в чем не виновата, но таков порядок, а Гришенька ее — скорее всего, безжалостный убийца.

— Все нормально, — Лазовский сухо оторовал от себя жену. — Не разводи слякоть. Не давай им повод торжествовать…

— А мы и не торжествуем, — заявил Горохов. — Все в рамках закона, товарищи. Вот, распишитесь, что принимаете участие в обыске вашего жилища.

Следователь, не теряя времени, дал расписаться хозяевам, а затем разложил на столе в гостиной бланки и чётко начал диктовать самому себе, записывая и озвучивая текст:

— Протокол обыска в жилом помещении, расположенном по адресу: улица Октябрьская, дом номер восемь. Обыск проводится на основании санкции прокурора города, в присутствии понятых, с участием гражданина Лазовского Леонтия Прохоровича, хозяина дома.

Понятые — мужчина лет пятидесяти и девушка, студентка педучилища — переглянулись, но ничего не сказали. Они уже были проинструктированы заранее.

Катков начал осмотр с кухни, ему в помощь отрядили двух сержантов. Я пока что ходил по коридорам, осматривался. Затем перешли в кабинет Лазовского. Там был образцовый порядок: книги расставлены по высоте, документы подшиты, какие-то статуэтки высятся ровно, всё по полкам. Именно там я начал искать с особым усердием, пока Погодин осматривал гостиную.

— Что вы ищете? — скрипнув зубами, спросил Лазовский, стоя сзади.

— Мы ищем правду, Леонтий Прохорович, — не поднимая головы, отозвался я.

И вот, наконец, комната Григория. Оставили ее на десерт, так сказать, чтобы в остальных комнатах хозяева, если что, не успели скрыть улики. А комнату Гриши всё это время охранял безусый лейтенантик из дежурной части. Когда мы подошли к двери этой спальни, солнце неожиданно село, и стало сумрачно, пришлось даже свет включать.

Я подвинул лейтенантика, первым вошёл внутрь, огляделся, сел на корточки у кровати. Постель — заправлена, на одеяле лежит выцветшая игрушка, над кроватью полка с пожелтевшими открытками. Подоконник покрыт пылью.

Катков стал рыться в вещевом шкафу, я же медленно провёл рукой под кроватью — и нащупал что-то плотное.

— Есть, — сказал я приглушённо, глядя под кровать. — Что-то тут лежит… мокрое.

Я аккуратно потянул на себя — из-под днища вылез туго обёрнутый свёрток из мешковины. Ткань серо-коричневая, с неравномерными пятнами бурого цвета, местами подсохшими, местами — блестящими от влаги или корочки, я пока что не разобрал.

— Ого… — присвистнул Горохов, приседая рядом. — Что это у нас?

На несколько секунд наступила тишина. Даже скрип половиц под сапогами утих.

— Сейчас разберёмся, — произнёс я и протянул руку к Каткову, который уже подавал мне пару резиновых перчаток.

Один из понятых шагнул ближе, девушка же осталась стоять, сжав руки на груди и тревожно вытянув губы в ниточку. Анна Васильевна скукожилась в углу комнаты, будто хотела вжаться в стену, слиться с обоями. Леонтий Прохорович смотрел исподлобья, челюсти стиснуты, в глазах застыло напряжение. Было видно, что он готов сорваться, но ещё держался. Он понимал — никто в комнату не заходил, свёрток нашли на его глазах.

— Товарищи понятые, прошу обратить внимание, — чётко сказал я официальным тоном, — приступаем к осмотру обнаруженного предмета. Подойдите ближе.

Я медленно, с внутренней настороженностью, начал разворачивать мешковину. Даже в перчатках чувствовалась липкость. Запах ударил сразу, знакомый, сладковато-железистый, тот, что чувствуешь при свежем ранении.

Или, может, мне только показалось… Но будто бы кровь я почувствовал не только носом, а своей внутренней чуйкой. Меня это удивило, ведь такого со мной прежде не бывало.

— Ну что там? — нетерпеливо подался вперёд на корточках Горохов. — Разматывай уже.

Я отлепил последний слой мешковины — и остановился. В руках моих лежало сердце. Настоящее. Человеческое.

Мгновение никто не дышал. Потом девушка-понятая медленно осела на пол, завалилась набок. И стукнулась бы головой о стенку, если б Федя Погодин ее вовремя не подхватил. Анна Васильевна глухо вскрикнула, зажав рот ладонями, и вылетела из комнаты — шарахнулась прочь, как тень от света. Лазовский-старший побледнел, сжал кулаки, но всё ещё стоял здесь. Один из молодых милиционеров отшатнулся к стене, нагнулся — его вырвало прямо под батарею.

Только наши, оперативная группа Горохова, остались на месте. Не дрогнули. Глаза у всех были одинаково холодные, сосредоточенные. Появился тот самый азарт. Как у охотников, которые вдруг услышали в кустах щелчок ветки: дичь рядом.

— Смотрите, — сказал Катков спокойно, опускаясь на корточки рядом со мной. — Разрез ровный, чёткий. Ни рваных краёв, ни заусенцев. Инструмент, значит, был острый — скорее всего, скальпель. Медицинский. Не кухонный нож, не охотничий.

Он осмотрел края среза, медленно провёл по ним пальцем в перчатке.

— Вырезали уже после остановки сердца, но совсем недавно. Ткань ещё плотная, мышечные волокна отчётливо различимы, признаков выраженного аутолиза нет. Это не любитель — человек точно знал, что делает.

— А ты откуда поднаторел в судебной медицине? — хмыкнул Горохов с удивлением, но одобрительно.

— Много раз на вскрытим был, — ответил Катков, — да и учебные пособия читаю, сколько нам с вами трупов пришлось осмотреть, уже со счета сбился. А судмеды всегда разные, а разным безусловной веры нет, вот и приходится самому вникать.

— Похвально, — хмыкнул Горохов. — Это что получается? Хирург у нас нарисовался? В подозреваемых?

— Совсем не обязательно, — замотал головой Алексей. — Просто навык отточен, этому может научиться и не врач.

Такое предположение, конечно, прозвучало невесело.

— Ну что ж, — выдохнул я. — Теперь вопросов меньше. Но и легче от этого не стало.

Лазовский всё-таки не выдержал:

— Это подлог! Это мерзкий, грязный подлог! Вы за это ответите! Все до одного. Я главный технолог, у меня грамоты, я вас по судам затаскаю!

— Разберемся, гражданин Лазовский. Не вам решать, что подлог, а что нет, — сухо сказал Горохов, заполняя протокол обыска.

Анна Васильевна вернулась в комнату, едва не падая, прошла к мужу и встала рядом, взяв супруга за руку. Лазовский смотрел в пол. Он будто теперь провалился куда-то в себя, а потом отмахнулся от жены, как от мухи.

А я смотрел на сердце. Оно лежало на куске мешковины, как немое обвинение. И на ощупь оно было почему-то холодное — холоднее, чем всё вокруг, чем комнатная температура. Странно… Но даже если кто-то ещё сомневался — у меня больше не осталось иллюзий.

Эта странная история только начиналась.

Я отозвал Горохова в сторону, когда понятые уже очухались, пришли в себя и проставили свои подписи в протоколе. Мы с шефом прошли вглубь коридора, туда, где стоял старый платяной шкаф с облезлым лаком, и остановились в полутени. Я говорил негромко, чтобы до ушей окружающих наши слова не долетели.

— Послушайте, Никита Егорович. Если Гриша Лазовский с момента задержания сидит в КПЗ под замком, а мы только что вытащили из-под его кровати сердце — значит, что-то тут не стыкуется. Физически, — с ударением произнёс я, — он положить его туда не мог.

— Почему это?

— Потому что оно там недавно, оно холодное, будто из холодильника.

— Вот как? — вскинул бровь шеф. — Но температуру мы не замерили, судмед только едет, вызвали. Такие вот наблюдения к протоколу не пришьешь. Ну напишем, что на ощупь холодное., но это не заключение экспертизы будет, сам понимаешь.