Тем временем Шамба уже рассказывал анекдот:

— Слушай, слушай, брат! Старушка в гастрономе продавцу:

— У вас есть сервелат?

— Нет!

— А краковская?

— Нет!

— А брауншвейгская?

— Ну и память у тебя, бабка!

Стол покатился от смеха. Шамба сам хохотал, от души, хлопая себя по колену, потом уже махал кому-то рукой, командуя на разливе.

Рюмки терялись между тарелками и блюдцами. На столе — полный парад закусок: малосольные огурчики, золотистые грибочки, сало с мясной прослойкой, сёмга слабого посола, нарезки колбасные, сыр, зелень, хруст, запахи — аж в нос ударяло.

— Попробуйте! — Даур Вахтангович сам плеснул мне до краёв из пузатой бутылки. — Это чача, моя родина передавала!

Он встал и поднял рюмку.

— Дорогие товарищи! Сегодня у нас праздник! Во-первых — уважаемый майор Петров из самой Москвы пожаловал к нам! А во-вторых — наш комбинат вступает в новую эру хозрасчёта. Теперь можем работать эффективнее, и, иншаллах, принесём больше пользы нашему городу!

— И себе в карман! — хихикнул кто-то сбоку, вызвав волну гогота.

— Ну-ну, товарищи, — развёл руками Шамба, будто и не слышал. — Всё для народа, как говорится!

— За народ! — поднял рюмку Бобырев.

— За народ! — вторили остальные.

Я поднял рюмку, глядя на эти довольные лица. Тост был правильный. Но в их устах звучал он… странно. Слишком легко, слишком привычно. Как слова, которыми без лишних сомнений прикрываются, когда душа молчит.

— А знаете ли вы, что сказал Горбачёв на последнем заседании Политбюро? — подал голос прокурор, рыжеватый мужик с усами и лукавым взглядом.

— Просвети! — отозвался кто-то с дальнего конца стола.

— Спрашивает: как у нас идёт борьба с пьянством? А Лигачёв отвечает: «Первый этап завершили успешно — закуску ликвидировали!»

Стол снова затрясся от смеха.

— А я слышал, — добавил Бобырев, — что хотели перестройку сначала на хомячках провести. Да потом решили: зачем время терять — лучше сразу на нас!

Шум, смех, звон рюмок. Эти люди, облечённые властью, уже не верили ни в партию, ни в лозунги. Они хохотали над всем — даже над собой. Чувствовали, что система трещит по швам, и потому старались урвать, пока не отбирают.

— А давайте выпьем за перестройку! — снова поднялся Шамба.

— Чтобы она нас не перестроила раньше времени! — подхватил кто-то, и веселье снова покатилось вдоль стола.

Я пил. Молча. Смотрел на улыбающиеся лица и чувствовал — что-то не так. Под всей этой шумной бравадой скреблась тревога. Вечер был весёлый, но в нём будто что-то подвывало на заднем плане. Как сквозняк в старом доме.

И тут я почувствовал взгляд. Холодный, цепкий, словно снег упал за шиворот.

Повернулся резко. На краю поляны, где кончался свет от мангала, стояла фигура. Человеческая — но не совсем. Слишком прямая, слишком тёмная. Ни жеста, ни движения. Тень? Живая? Я моргнул. Фигура исчезла. И тут, из-за деревьев, потянулся протяжный звук, неясный, будто крик. Он не был похож ни на звериный, ни на человеческий.

Я поставил рюмку, а присутствующие вздрогнули, смех мгновенно стих. Все разом обернулись туда, откуда донёсся этот крик.

— Это ещё что такое?.. — сдавленно пролепетал толстяк в круглых очках — кто-то из руководства базы «Промторг».

— Понятия не имею, — хмуро отозвался Мещерский.

Гости повскакивали из-за стола. Бутылки зазвенели. Кто-то от неожиданности опрокинул тарелку с огурцами.

Начальник милиции, подполковник Бобырев, должен был бы по всем законам выступить вперёд — погоны-то не для красоты. Но он, наоборот, чуть отступил, не отходил от лавки, озираясь из-за моего плеча. Рука его к поясу даже не дёрнулась, хотя у каждого уважающего себя милиционера там привычно должна висеть кобура. Да даже, если сегодня её там нет — жест всё равно остаётся. Но не у него.

Я взял инициативу. Схватил кочергу — тяжёлую, железную, ту самую, которой Шамба ещё недавно жар с мангала ровнял, — и шагнул в темноту.

Никто за мной не пошёл. Ни один из местных не решился поддержать и проверить, кто же так бессовестно нарушил веселье на нашем лесном банкете.

Только Мещерский, опомнившись, прокашлялся и крикнул:

— Андрей Григорьевич, вам бы фонарик… посветить не мешало бы!

— Сам справлюсь, — бросил я через плечо.

Но тот не отступился.

— Миша! — позвал он громко.

Из темноты фары машины моргнули и тут же погасли. Михаил, водитель, видимо, дремал за рулём, но от крика встрепенулся и теперь вылез, сонный, взъерошенный.

— Посвети! — рявкнул Мещерский.

Михаил нехотя пошарил в багажнике, выудил оттуда старенький рыбацкий фонарь — советский, на тяжёлых батарейках — и, ворча себе под нос, включил. Луч прошил темноту, выхватив край турбазы и пригорок, уходящий в лес.

Я шёл впереди. Под ногами похрустывали еловые иглы и старые ветки. Лес сомкнулся надо мной, как огромная хищная пасть — глухой, чёрный, пропитанный сыростью и тенью.

И вдруг темнота стала ещё гуще — фонарь погас.

— Да чтоб тебя! — раздался приглушённый мат Михаила за моей спиной. Видно, фонарь закапризничал, и он теперь тряс его, пытаясь наладить.

Я замер.

Впереди, буквально в нескольких шагах, словно из самого леса вырос силуэт. Фигура. Несомненно — человек. Только… он не двигался. Стоял, как вкопанный. На плече — предмет, похожий на… Твою мать, это что? Топор? Ну да, точно он…

— Топор брось! — скомандовал я твёрдо, чуть пригнувшись.

Кочерга — наперевес, рука готова к удару.

Человек не шевельнулся. Просто стоял. И я чувствовал — он смотрит на меня, хотя глаза его скрывались в темноте. И было в этом невидимом взгляде что-то нечеловечески тупое и в то же время цепкое, как будто мне противостоит не разум, а инстинкт.

И тут фонарь вновь вспыхнул. Луч прорезал мрак и вырвал из тьмы лицо таинственного незнакомца.

Молодой неряшливый парень. Лет двадцать — двадцать пять. Лицо… пустое, будто у манекена, и испуганное одновременно. В глазах — ужас, как у собаки, которую били слишком часто. Он боялся меня. Боялся моего голоса. А кочерга в моих руках, признаться, выглядела убедительно.

На плече у него и вправду топор: ржавый, тяжёлый, с тупым лезвием.

— Да это ж Гришка! — вдруг воскликнул водитель, с облегчением засмеявшись. — Гришка Лазовский, дурачок местный. Он у нас по лесу бродит. Любит по ночам шастать. Гриня, ну ты даешь! Вот ты орать…

А я стоял и смотрел на топор. Дурачок — не дурачок, а штука в руке его опасная.

— Гавриил Захарыч! — крикнул шофёр, оборачиваясь. — Всё нормально, это Гришка опять на свой маршрут пошёл!

Из беседки донеслось оживлённое обсуждение. Смех, вздохи облегчения, перешёптывания:

— Гришка, ну ты и перепугал…

— Да я думал, всё, леший!

— Тьфу, дурак он, а не леший.

Напряжение спало. Кто-то засмеялся громче других, кто-то чокнулся в воздухе рюмками — за то, что всё обошлось.

А я стоял. Смотрел на Гришку. И что-то внутри не отпускало. Потому что этот взгляд… Так не смотрят просто дурачки. Так смотрят те, кто видел то, что другим лучше не знать.

— Ты чего орал? — спокойно спросил я у местного слабоумного.

Гришка что-то промычал в ответ, явно неосмысленно, но, уловив мой ровный тон, понял, что бить его кочергой я не собираюсь. Даже улыбнулся, поправил на плече свой ржавый топор и, не говоря больше ни слова, юркнул в чащу, исчез, будто растворился в темноте. Ну а я повернулся к столу.

— А вы смелый, Андрей Григорьевич, — восхищённо воскликнул Мещерский, протягивая мне рюмку, доверху наполненную. — Напугал нас этот Гришка!

— А чего он, простите, по лесу-то с топором бродит? — спросил я, принимая рюмку, но пить не торопясь.

— Кто ж его знает, — отозвался уже начальник милиции. — Уже не первый год замечаем его в лесу. Так-то он безобидный. Жалко парня. Семья-то приличная, Лазовские. Уважаемые люди у нас. Но… вот дал бог им сына.

— И что, насколько он слаб умом? — уточнил я.