Надежда такая была — на отходе Махмуда и Ахмата крепко потрепали касимовские и рязанцы, по сказкам, даже убили кого-то из царевичей. Так что не исключено, что татарщина обошлась ордынцам куда дороже, чем нам. Но все портило скверное ощущение, будто вернулся в обокраденную квартиру, когда не денег жаль, а выворачивает оттого, что в твоем доме рылся чужой и хватал грязными лапами дорогие сердцу вещи.

— Ставим три большие избы на зиму, хоромы княжеские… — тиун запнулся и посмотрел на меня.

— Не нужно, потом. Сейчас главное поднять хозяйство, терем потом.

Я тронул Сокола пятками и двинулся по бывшей улице, вдоль которой раздавался веселый перестук топоров, уханье потных мужиков, поднимавших венец за венцом… И устыдился — у людей пропало все, но они упрямо, раз за разом, отстраивали село, а я не могу написать правду!

Сразу же по возвращении засел в рабочей палате, сжал зубы и написал все, как было, наплевав на конспирацию — обычным слогом XXI века. Гонец отвезет безопасной дорогой, а Дима не дурак, догадается сжечь.

Осталось решить, как рассказать Стасе.

Но она все сделала за меня.

Великие княгини вернулись через девять дней после того, как в Углич умчался посыльный, когда город привели в относительно приличный вид и успели подготовить похороны.

Тянуть с ними больше было невозможно, тело Васи и так слишком долго пролежало, пусть и обложенное льдом. Служба в Архангельском соборе началась сразу по приезду княгинь.

Митрополит сказал поминальное слово, среди горящих свечей тело, укрытое аксамитом, окурили ладаном и миррой, окропили святой водой, положили в белокаменный саркофаг и опустили сквозь раскрытый пол собора под плачи собравшихся.

На камень легла Васькина сабля, сверху поставили временное деревянное надгробие с резным орнаментом, позже его заменят на кирпичное.

Преосвященный Николай возгласил вечную память отроку Василию, убиенному во брани, авву сменили служки, которым предстояло сорок дней читать над могилой Псалтирь.

А я все косился на Стасю — всю службу она буквально висела на руках у ближников, ноги не держали, и сотрясалась от рыданий. Убивалась она явно не напоказ, как тут принято на похоронах, вплоть до найма профессиональных плакальщиц, а вполне искренне. Такой реакции я совсем не ожидал — гибель Васи вовсе не из ряда вон. И дети мерли, несмотря на мое настойчивое внедрение «Нового Домостроя», и князей в бою убивали. Как говорится, бог дал, бог взял. Вон, хотя бы родного Васиного дядю, тоже Васю, но Косого, Волк зарубил в Устюжне…

Но это, как оказалось, были цветочки.

В палатах служки накрывали поминальный обед, а великокняжеское семейство с ближниками собралось в отдельной комнатке, и вот тут Стася превратилась в фурию. В рваной старой одежде, как того требовал чин погребения и как были одеты все мы, она кинулась ко мне и вцепилась в лицо, выкрикивая проклятия.

Я только зажмуриться успел, чтобы глаза не выцарапала.

Опешили и остальные — не бить же великую княгиню? А Стася все полосовала меня ногтями, пытаясь добраться до горла. Спасла меня Маша — она оказалась единственной, кто мог применить силу, не мне же драться с женщиной. Уж где она этому научилась, не знаю, но коротко и резко двинула невестку под ребра и, пока та ловила ртом воздух, схватила ее за руки и с помощью сенных боярынь утащила на свою половину.

А я разлепил глаза и оглядел обалдевших ближников, застывших с открытыми ртами — когда еще такое увидишь!

По морде стекла капля, я подхватил ее языком — кровь.

— Водку дай, — скомандовал Волку, — и плат чистый. И зеркало.

Да уж, как на поминки в таком виде явится? Сказаться больным нельзя, не поймут, сразу же слухи пойдут, и так почва для них имеется… Придется объявить, что в горе с лестницы упал и всю морду государскую окарябал…

— Все вон, — распорядилась Маша, вернувшаяся с резным туеском в руках. — А ты садись.

Я сел, прижимая смоченную в алкоголе ткань к царапинам, шипя и ругаясь сквозь зубы.

— Дай сюда, — отобрала она тряпицу и приложила вместо нее мазь из туеска.

И продолжала сосредоточенно оттирать мою рожу от крови, чистить и смазывать царапины.

Примерно через четверть часа я почувствовал себя значительно лучше, хотя следы, разумеется, не исчезли.

— Что это с ней?

— Сорвалась, — просто объяснила жена. — Всю дороге ехала, сцепив зубы, да повторяла «На все воля Божья», а тут сорвалась.

— Где она сейчас?

— У меня в палатах, я снотворным взваром напоила, при ней Мавра, Максатиха и Ефимия. И еще стариц из Вознесенского монастыря позвала, пусть молитвы читают, от одержимости.

На поминках прямо в лицо мне смотреть избегали, косились исподтишка и наверняка пытались понять, где это такая когтистая лестница нашлась. А учитывая, что отсутствующую Стасю объявили больной, сложить два и два сумели многие.

Обед прошел в тишине и печали, как ему и положено, а как все закончилось, я побрел к себе спальню, слишком вымотался, сил больше ни на что не оставалось. Скинул платье, все эти порты, кушаки и положенные символы власти вроде перстня с печаткой, глянул в серебряное зеркальце на полосатую, как у тигра, морду и упал на кровать.

За окном понемногу темнело, на ночные службы меня не рискнут разбудить, есть шанс отоспаться до рассвета.

Но нет.

— Нам надо поговорить, — в спальню вошла Маша.

Я чуть не застонал, хорошо представляя, чем заканчиваются такие заходы в отношениях с женщинами.

И ошибся.

— У нас слишком мало детей.

«Да куда ж больше-то» — полыхнула в мозгу первая мысль, а потом ее догнала вторая — «А ведь точно, мало!» Тут двенадцать детей в семье никого не удивляют, у нас же всего трое, а нелепая Васькина гибель показала, что внезапно может стать еще меньше.

— Мальчика хочу, — решительно заявила жена, стаскивая через голову домашний саян.

И как только она в нем не путается — там же клинья да сборки, ширина подола метров пять, если не семь…

Но тут Маша уселась верхом, и все дурацкие мысли вышибло из головы. Особенно когда она наклонилась, прижалась грудью и устроилась поудобнее.

А на мое удивление (раньше она не любила быть сверху, да тут вокруг секса столько запретов наверчено, особенно от церкви — то нельзя, это нельзя, лежи ровно и все!) прошептала в ухо:

— Стася сказала, что когда сверху, как раз мальчики получаются.

Ну, кто я такой, чтобы спорить с мнением женщины, чуть меня не убившей?

Выспаться не получилось, не знаю, как насчет мальчика, но сам процесс…

На следующий день мы проводили Стасю — она предпочла поскорее уехать, даже несмотря на то, что пришла утром в слезах и просила прощения. Наверное, чтобы лишний раз не видеть мою исполосованную рожу.

С ней уезжало многострадальное письмо, а за возком мыкался Ипатий, и эдак бочком-бочком утопал, чтобы не попадаться мне на глаза. Народец московский великую княгиню провожать вышел и всячески пытался попасть Ипатию под благословение, но он на сей раз был, вопреки обыкновению, весьма скуп на раздачу слонов и постарался убраться поскорее.

Тем более, что на западе таки полыхнуло и его присутствие там могло весьма помочь.

Туда же отправился и Юрка.

— Я уже взрослый! — стоял он передо мной с покрасневшим лицом.

— Через год отпущу, — мне только не хватало из-за ложного чувства вины собственного сына угробить.

— Ваське столько же было! — стиснул кулаки сын.

В расстроенных чувствах пошел за советом к Никуле, втайне надеясь, что он меня отговорит. Но нет, митрополит повздыхал и сказал, как отрезал:

— Пусть едет.

Ночь мы с Машей не спали, делились переживаниями. А утром внучка Владимира Храброго поджала губы и пошла собирать сына в дорогу:

— На все воля Божья.

Решение отпустить Юрку стоило мне первых седых волос, а Маше — морщин вокруг глаз, но оно мгновенно пресекло все шепотки. Отправили не одного, а с целым войском, глядеть за которым назначили Басенка. Еще к Юрке приставили несколько рынд, а чтобы он не взбрыкивал, то объявили, что они отпросились родные места повидать.