— Посторонись! — орет возчик и щелкает храпящую лошадь кнутом.

— Да чтоб тебя лихоманка взяла, окаянного! — грозит ему вслед лотошник с коробом, едва не спихнутый скрипучей телегой в канаву.

Оба торопятся — один в длинную вереницу таких же к стройкам, другой на Торг, обоим зазорно отстать от прочих. В опаздывающих тыкают пальцами и хохочут здоровенные мужики, но не умеряют скорый шаг, чтобы поспеть на вымолы. Там весь день предстоит таскать груз — мешки с зерном или солью, бочки с рыбой или хлебным вином, дорогие иноземные диковины или чудесные творения княжеских мастерских, на которые нынче спрос немалый.

Купцы отпирают лавки, кое-где отвешивая затрещины заспавшимся сторожам или припозднившимся приказчикам и настороженно оглядывают ряды: не последними ли сегодня открылись?

Встает весь город и князю тоже невместно проспать зорю, как бы ни хотелось понежиться еще, обнять теплую и ласковую княгиню, вошедшую в самый золотой женский возраст, подгрести ее под себя… Но Маша уже вывернулась и вскочила, дел у нее никак не меньше, чем у любого на Москве.

Откинул легкое одеяло верблюжьей шерсти, зарылся ступнями в густой ворс ширванского ковра, секунду малодушно подумал «А не послать ли всех нахрен и не залечь ли обратно спать до полудня?», но тут же представил, какой переполох поднимется — князь занедужил! — и встал уже окончательно.

В мыльной палате уже приготовили кувшин, бадейку, толченый с мятой мел и щетку жесткой свиной щетины. Княжий постельничий полил на руки, на шею, на спину, подал рушник. Мальчонка с поварни притащил горячую воду, в малой мисочке кисточкой тож из щетины взбил мыльную пену, пока постельничий правил стальную устюжскую бритву на ремне.

Полированное серебряное зеркало отразило солидного мужа в возрасте Христа — тридцать три года, самый расцвет, пора свершений. Помазал щеки и шею пеной, привычно снял щетину бритвой, вытерся тем же рушником — надо бы бороду подправить, клочна местами.

Все, теперь краткая молитва и к делам. Маша уже ставила слуг на работы, на Житном и Заднем дворах принимали далеко не первые обозы, на конюшнях чистили и проверяли коней — кипела жизнь от самых глубоких подвалов и ледников до самых высоких светелок и маковок терема!

Дела же мои, как всегда, вокруг да около Спас-Андроника, так что поседлали коней и вперед, привычным путем.

Торг раздвинулся от прежнего вдвое, до самого Ильинского монастыря. Вдоль нового Псковского рва, названного так в честь зодчих Кремля, оставили пустое место метров в пятьдесят, где никакого строительства, даже шалашей-времянок, не дозволялось. Дальше ряды лавок с широкими проходами и тремя большими проездами к Никольский, Ильинской и Великой улицам. Под лавками нарыли погребцов, и в паре мест ушлые сидельцы размахнулись так, что и собственные, и соседние лавки завалилась, за что виновные были драны прямо тут, на торгу, и присуждены к восстановлению всего порушенного. Но торговый человек всегда ищет лазеечку — кто лавку за счет прохода расширить, кто товар на том же проходе разложить, кто вообще вынести торговлю в ближайшие улицы… Потому бирючи-глашатаи во всеуслышание объявили, что коли конные или пеший наступит на товар вне лавки и тем его попортит, то урон весь падет только на владельца товара, а иски о возмещении приниматься не будут. Но все равно попадались рисковые, кто нарушал.

Сотни, а то и тысячи человек ныне на Торгу! Продавцы и покупатели из Твери, Можайска, Новгорода, Смоленска, Владимира, Нижнего, Витебска, Устюга… Тезики персидские и ширванские, немцы рижские да ливонские, казанцы и крымцы, изредка генуэзцы-сурожане или залетные поляки… Монахи, коробейники, мастера в поисках найма, коробейники, шиши, юродивые, мытари, доглядчики, нищие, скоморохи — всякого роду-племени и занятия люди.

Каждый вечер и еще раз с самого утра ряды выметали назначаемые в очередь приказчики, да только уже через пару часов снова все замусорено, снова несет капустным варевом, подгнившей кожей, снулой рыбой или еще каким поганым запахом.

Шильники новгородские, девки гулящие, ярыжки княжеские гомонили, орали, спорили до крика, но рук не распускали — велено каждому, кто полезет в драку на Торгу, здесь же и всыпать десяток горячих, а коли нож достанет, то повесить высоко да коротко, не разбираясь.

— Проедемся, — остановил я свиту, и завернул в один из проходов.

Впереди заполошно убирали разложенное на земле: два десятка всадников это вам даже не сто пеших, коню пофигу, куда копыто ставить, да и потверже оно, чем сапог.

Сидельцы и покупатели отходили к стенам, скидывали шапки, кланялись, самые бойкие кричали «По здорову ли, княже!»

Продавали многое — нужные каждодневно мелочи и дорогие ткани на праздничные наряды, что наденут раз десять в жизни, топоры и белое оружие, зерно и сушеные дыни. Бабы торговались за иголки, ленты, чапахи для льна и шерсти, перед нами разворачивали восточные ткани «в огурцах», шелка и сукна, краску и сладости. Целая лавка торговала вязаным — носками, душегреями, шапками с завязками, варежками. Я наклонился с седла, пощупал — вязано ровно, плотно, петелька к петельке, на каждой вещи свой узор выведен… Хэнд мэйд, ручная работа из экологически чистых материалов, в мое время хрен знает, сколько бы стоило, а тут — повседневность.

Десяток лавок торговал железным товаром, от гвоздя до хитрых замков, и железо явно качеством получше, чем в момент моего попадания. Посмотрел устюжский уклад — добрый, но дорогонек пока, отчего твердо и окончательно решил, что пора ставить заводец на Выксе. Муром наш, Городец-Мещерский наш, случись что — мастеров вывезти успеем.

Но очень меня радовало, что «экспортный» товар — мыло, стекло, сукно — находил все больше спроса внутри страны. Даже резной гладкий змеевик-камень продавался, радуя глаз малахитовыми узорами. И это означало, что все больше серебришка не уходит иноземцам за привезенное, а напротив, остается в стране, оживляет оборот, льется налогами в казну. Так-то на Руси много чего интересного делали, но почему-то никто это до товарного производства не развернул, вот и утекали монетка за монеткой от черных людей к купцам, от купцов наших к купцам пришлым. Хреновенькая схема — князья да бояре своего не упустят, а расплачиваться за все низам. А мне нужен капитализм, для чего необходим внутренний спрос, которого без массового благосостояния добиться трудно.

В нос ударил вкуснющий запах свежевыпеченного хлеба.

— А вот пшеничны калачи, только-только из печи, с дужкой, с ручкой, тертые муромские, мятые московские, крупичаты владимирские, в полденги да в деньгу!

Не удержался, купил один у веселого калачника. Он ловко скинул с плеча палку с низкой продетых сквозь дужку булок, снял и подал мне с поклоном.

Куснул пару раз, но доесть мне не дал Скала, тоже учуял хлебный дух и все норовил повернуть голову, задирал губу, скалил зубы, храпел, требовал свое. Пришлось отдать половину коню.

Дальше поехал довольный, размышляя о том, что именно на Торгу лучше всего видно, как новые знания и умения оборачиваются новым товаром, тот деньгами, а деньги зримо встают красными кремлевским стенами, за которыми едва видны кресты каменных соборов.

От детинца, построенного при Дмитрии Донском, почитай, ничего не осталось: оплывший, а то и треснувший известняк везде уже заменили кирпичом. Вовремя — еще немного и стены, ставшие от времени и ненастий грязно-серыми, могли вовсе разойтись, рассесться как квашня, оставив нам вместо белокаменного Кремля кучу развалин. Последними заменили башни и прясла вдоль Москва-реки, откуда угроза меньше всего, теперь там высили новые стены во всем блеске, их еще не отметили потеки смолы, вылитой при осадах, еще не обожгли пожары, еще не закоптили тысячи городских печей.

Прикинул — от каменного строения Ивана Калиты только маленькая церковь Иоанна Лествичника и сохранилась, мы уже половину Кремля из дерева перестроили! Успенский, Архангельский да Благовещенский соборы, к ним церкви Чудова и Вознесенского монастырей, Шемякин двор, митрополичьи палаты, при них церковь Ризоположения, терема Ховриных, Патрикеевых и покойного Чешка, мой набережный терем, да недавно затеянная думная палата.