Он помолчал, разглядывая заснеженный простор Волги и вздохнул:

— Вот если бы Хаджи-Тархан под нас взять…

— Придет время, возьмем! — ответил Илюха так, как отвечал великий князь.

Отставшие обозы дошли скоро, ведали ими старые товарищи — Затока Ноздрев да Аким Татаров, так что исправлять пришлось всего ничего. После молебна в Преображенском монастыре, половину которого занимала стройка нового каменного собора, Илюхино воинство снова двинулось на полночь. Над Волгой гулял студеный ветер и после полуверсты по льду у многих от дыхания бороды примерзли к воротникам тулупов.

Государевы города Вологда, Тотьма и Великий Устюг встречали путников горячей баней, жарко натопленными палатами и густым варевом, а от волков, по старой памяти, Илюха выдал послужильцам плетки. Да и волк ныне пошел осторожный, народу-то по дороге все больше ездит, почуял зверь, что тут скорее жизни лишиться можно, чем добычи сыскать. Так, десяток раз выходили к опушкам, смотрели и уходили обратно, и только одна стая, самая отчаянная, голов в десять, попыталась догнать. Но как только всадники повернули на нее со свистом, размахивая плетками, тоже предпочла отвернуть и скрыться в лесу.

В Устюге застряли надолго, ждали ледолома, принимали еще людей и припасы, конопатили суденышки, многажды проверяли, все ли сделано и уложено. Едва кончился бурный, с заторами ледоход, спихнули просмоленные лодьи да насады, погрузились и с молитвою отправились.

Двина река плавная, медленная, хоть и вниз, но веслами помахать пришлось. Следуя указаниям местных кормщиков, догребли до самых Колмогор, где сделали последнюю остановку, а уж оттуда до Свято-Андреевского монастыря рукой подать.

За три года вокруг того маленького острога вырос целый посад, а в самой крепостице меняли частокол на городни — срубы, забитые землей, и ставили башни выше прежних. Чуть правее по берегу раскинулось лодейное поле — хозяйство Ставра Грека, уже совсем русского по говору и одежке. Вот только черные волосы и навсегда прокаленная солнцем кожа резко отличали его от светловолосых и голубоглазых… русичей? Да, русичей, тут ведь и новгородцы, и москвичи, и вятские, и тверские, сам Головня суздалец, Затока коломенский, Аким вообще татарин крещеный, а все вместе — русичи. Так что и Ставрос тоже.

Пока прибывали обозы, да разворачивало стан Илюхино воинство, он ни мгновенья спокойного не имел. Все принять, всех обустроить, припасы и товары разгрузить и сложить в заранее для того построенные амбары, в церкви монастырской помолиться, с настоятелем перемолвиться…

Настоятель же в чувствах двояких пребывал: с одной стороны, с Илюхиным обозом к нему пришло два десятка иноков, средь них трое выучеников Спас-Андрониковской школы. А еще сотни полторы человек на поселение, по большей части в светские братья, Ставру под начало. С другой же всех надлежало разместить, обиходить, каждого к делу по способностям приставить.

— Ох, Илья Гаврилович, сколико нагрузил обитель государь, — вздохнул игумен.

— Грех жаловаться, авва, — наружно не показал Илюха, но внутри то ли удивился, то ли возрадовался, что повеличали его с отчеством. — Землицы да тоней рыбных монастырю приписано. И так скажу, урок государев сполняйте, в чести и прибытке будете.

Но ушлый игумен все стенал и выбил-таки постройку новой церкви — дескать, народишку зело прибавилось, так что пока рабочие руки есть…

Церковь рубили яро и весело, припасенного леса по всем прикидкам хватало, а Ставрос увлек Илюху смотреть лодейное поле. Среди кораблей, стружки, досок и канатов Ставрос ходил гоголем, смотрел гордо — совсем ожил при море, не сравнить с тем греком, что некогда волков испугался.

Лодьи у берега стояли непривычные — о двух мачтах, огромные, как рыба-кит, что пророка Иону проглотила.

— А там что ж пусто? — указал Илюха на отдельный вымол, выдвинутый в море на сваях.

— То мы по государеву указу для англицких немцев сработали.

— Приходили? — ахнул Головня.

— Пока нет, ждем.

— А почему наособицу?

— Так наши-то лодьи плоскодонны, — незнамо откуда вывернулся Елисей Груздь, — к любому берегу пристанут, а коли льдом затирает, так и вытащить недолга.

— У немцев корабли килевые, как у нас, на Месогийос Таласса, то есть Междуземном море, — объяснил Ставрос, — таким место поглубже надобно. Вот как в государевой грамотке написано, так и сработали.

Корабельщик и рыбацкий староста еще долго объясняли сухопуту Илюхе, ходившему большой водой только при побеге из Ферары, как на разных морях корабли по-разному делают. Как здешние лодьи и кочи не гвоздем шьют, а вяжут деревянной веревкой-вицей, что крепка, дешева и не гниет. И что корабль, годный для плавания на полудне, здесь, на полночи, неминуемо сгинет.

— Так что же, англяне не дойдут?

— Отчего же, коли они в мурманы ходят, то и сюда дойдут, лишь бы льда не встретили.

Половину своих Илюха оставил у монастыря, а с другой половиной, на новопостроенных лодьях под водительством Елисея готовился к отходу. Гладко не вышло — в последний момент примчался с котомкой отче Пахомий, сложивший некогда «Сказание о Казанском взятии», и чуть ли не в ноги Головне бухнулся.

Илюха подумал было, что инок желает отправиться на Москву, но нет, совсем наоборот — Пахомий упрашивал взять его с собой, желая подвига духовного. Отец-настоятель, застигший его за просьбами, еле-еле уступил грамотного монаха и то, потому лишь, что выученики андрониковские Пахомия заменили.

Остались на берегу монастырь, амбары, избы, негустая толпа провожающих. Махнули яловцом с раската крепости, где поверху, вдоль заботливо укрытых пушек прохаживался караульный, ударила в скулу волна дышучего моря и уже через полчаса Илюха спросил Елисея:

— Сколь нам идти?

— Тудотка за седмицу всяко поспеем, а коли ветер попутный, то и в три дни добежим.

Стольник тяжко вздохнул, утешаясь лишь тем, что дорога лежала все время вдоль берега — чай, не теплое море меж Италией и страной хорватян, здешнее холодней и опасней.

Малые облака на виднокрае все росли и росли, волны украсились пенными шапчонками, натянуло дождь и ветер. Тяжело груженые лодьи и кочи на ветру вдруг будто обрели крылья, вздули паруса и понеслись под скрип мачт.

— Не потопнем?

— Почто? — удивился Елисей. — Добрая погода, а молиться надо, коли буря-падера, тогда все в руце Божьей.

— А как знать, буря али нет?

— Примет множество, — пустился в объяснения Елисей и к нему поближе подсели еще сухопуты. — Вечор на закате небо красным горело, а с утра мгла тонкая упала, оттого и вышли спокойно. А вот коли воздух чист, прозрачен, до самого окоема все видать, да ветер все шибче, тогда что есть сил к берегу надо торопиться, укрытие искать. Мы так завсегда ходим, и вы не сумуйте, живы будем — не помрем!

Слабые утешения Елисея вчистую проигрывали волнам, что мотали и порой даже клали набок кораблики, но исправно несли вперед, на заход солнца. В три дни не уложились, но к концу четвертого, вытянув лодьи на берег, путешественники попадали на колени перед деревянной церквушкой.

Встречать ватагу Головни вышел сам здешний игумен Зосима, а с ним иноки Герман, Феодосий и Макарий. Настоятель неодобрительно смотрел на разгрузку лодий, будто там работали не две сотни человек, а тьмочисленные рати — нарушили покой обители! Но Илюху с Затокой и Акимом благословил, в маленькую трапезную пригласил, хоть и глядел ревниво, правильно ли татарин крестится, кладет поклоны и вообще как ведет себя в монастыре.

Первым делом Головня передал игумену ручительную грамоту Василия Васильевича, Зосима принял ее, прочел и без лишних слов перешел к застольной молитве. После четырех различных рыбных яств игумен благословил на отдых, оставив все разговоры на следующий день.

После заутрени Головня первым делом, чтобы не терять времени, попросил указать, где рубить острог, чем вызвал поток жалоб от монахов — скудна обитель, насельников мало, задача неподъемная, слуги боярские вечно пакостят, на монастырских тонях рыбу тишком ловят.