К Ярлыку у меня, помимо утверждения проекта, имелось еще два дела. В оставленном мной времени водилось интересное звание и одновременно должность — главный сержант армии США. Таковой имелся в единственном экземпляре на всю армию, представлял перед командованием всех сержантов (а их у американцев без малого половина личного состава), и вообще выступал как главный ходатай по их делам и защитник их интересов. Вот я и хотел ввести нечто подобное для писцов и дьяков. С феодалами-то проще — вот тебе боярская дума, в чистом виде срез мнений и желаний. А канцеляристы наши и управленцы невидимы-неслышимы, так, шуршат по разрядам и приказам, на думе появляются изредка.
Андрей идею «набольшего дьяка всея княжества» просек и в росписи кое-где постарался неявно указать на себя, как первого кандидата. На это я как раз и рассчитывал — должна быть личная заинтересованность, иначе «сопротивление на местах» не преодолеть.
А вот второе дело…
— Юрий, тебе на учение не пора?
Старший княжич недовольно поджал губы — он любил сидеть вместе со мной в рабочей комнатке, недавно расширенной, чтобы вместить часть моих книжных сокровищ. В том числе новых книжек с картинками, только не для детей, а для взрослых. Нечто вроде наставлений по фортификации, травничеству, тот же «Домострой», сводки по странам, ну и азбука Шемякина, куда уж без нее.
А еще у меня в кабинете водились модельки, сделанные Збынеком и Кассиодором, красивые камушки, привезенные из разных мест, цветные стеклышки в окнах, через которые так интересно рассматривать Кремль, а также многое прочее, столь привлекательное для мальчика девяти лет. Потому выпереть наследника порой бывало непросто.
— Юра… не пора? — повторил я сыну.
— Пора, пора, — от двери отбил мне поклон Илиодор, приставленный спас-андрониковским ректором наставник княжича.
— Нуу… — попытался отбояриться Юрка.
— Баранки гну, ступай, сам знаешь, коли князь порядок не блюдет, то и подданные не будут.
Сын еще раз вздохнул, сгреб свое хозяйство и вышел, не забыв поклониться. Так-то я старался, чтобы он имел возможность наблюдать и впитывать мои управленческие приемы. Или даже участвовать в процессе — иногда детский взгляд, не замутненный амбициями, выгодами, закостеневшими отношениями бывал очень полезен. Ага, как мальчик, закричавший «А король-то голый!»
Но второе мое дело к Ярлыку слишком серьезное, да еще сопряженное со словом. А поскольку я государь, то дело и слово тоже государевы.
Дождавшись, когда за Илиодором и наследником закроется дверь, я повернулся к Ярлыку. Он оглаживал знаменитую на всю Москву бороду с проседью, волосок к волоску, ухоженную и тщательно подстриженную. Не иначе, чаял монарших милостей, надеяться на которые ему позволяла законченная работа.
— Ну что же, Андрей Ярлык сын Савельев…
Обращение полным именем означало переход к официальной части, и дьяк благовоспитанно сложил перед собой руки, глядя на меня с достоинством и ожиданием.
— Есть у меня для тебя особое дело, могущее большую пользу принесть…
Смотрел я на него внимательно, неотрывно и мне показалось, что и без того сидевший ровно Андрей выпрямился еще немного.
— Хочу назначить тебя главным дьяком, — я уловил полыхнувшую в его глазах радость, — в Чердынь, надзирать за добычей меди.
Такого удара Ярлык точно не ждал — если и есть в московском государстве медвежий угол, так от него до Чердыни еще верст двести. И что с того, что лет через десять я там хочу сделать форпост для освоения Зауралья? Сейчас-то там русских людей раз, два и обчелся, кругом нехристи и сыроядцы, и как прикажете московскому дьяку с чады и домочадцы бросать богатое подворье, села, да ехать устраиваться на голом месте?
Пока я на него глядел, Ярлык менял обличье, как хамелеон: сбледнул, покраснел, вспотел, но выдавил только «ык» и «дык». Он в годах, того и гляди, кондратий хватит, это я зря так.
Наконец, он кое-как совладал с собой и возопил истошно:
— Государь, за что???
— За умствования излишние, а первым делом за длинный язык.
Я некоторое время смотрел, как он ловит ртом воздух, а потом вытащил из кожаного тула листы — отчеты Никифора Вяземского и Федьки Хлуса о наших новоявленных вольнодумцах.
— Сказано же у святого апостола Матфея, не соблазняй малых сих…
Андрей с трудом сглотнул, на шее дернулся кадык — еще бы, как человек образованный, он наверняка помнит, чем продолжается этот стих из Евангелия. Да-да, «уне есть ему, да обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей», то есть, тому лучше сразу с мельничным жерновом на шее утопиться. И вот теперь Ярлык судорожно думает, сразу его в Москва-реку бросят или медведям скормят уже в Чердыни.
И что характерно, не чует дьяк за собой никакой вины.
Я подвинул ему листы, и он вцепился в них, прежде всего чтобы занять гуляющие руки и унять дрожь в пальцах. Убористой московской скорописью без всяких там фит и капп мои сыскари кратко излагали содержание бесед дьяка с кружком молодежи. Собирались они на ярлыковом подворье в Олексеевской деревне, что за Спольем, по дороге в Троицу. Обсуждали многое, и реформы мои (в положительном ключе, кстати), и промыслы монастырские, и шемякины нововведения в войске и вообще все на свете.
В том числе невеселую историю с впадением митрополита Исидора в унию, его последующим расстрижением и ссылкой в Калязин. Вот тогда-то Ярлык и высказался в том смысле, что зря мы унию отвергли, а так бы вместе с Европой — ого-го! Всем бы показали и воссияли!
Идея, конечно, завлекательная, да только Московия ничем, кроме периферии католического мира стать не могла. Сырьевой придаток, ага. Ганза, кстати, давно зубы точит, как бы всю нашу дегтярную, поташную, мыльную и прочие торговли прибрать и все доходы получать без совершенно лишних в этом бизнес-процессе русских.
Не говоря уж о жестком неприятии «латинства» среди клира и мирян, особенно после присоединения Шемякой русских земель, успевших пожить под католиками Великого княжества Литовского. Сведения о тамошних порядках широко разошлись, да и как иначе, если часть «лицвинов» по службе или в результате подавления ненужных в государстве настроений переселилась на восток.
— Рассказывай, Ярлык, — обратился я к дьяку, — как ты докатился до жизни такой?
Но он все никак не мог взять себя в руки, и пришлось мне малость его успокоить:
— Я ведь тебя почитаю за одного из самых умных и дельных людей на Москве, а иначе бы ты давно в монастырском порубе сидел. Рассказывай, откуда у тебя мысли такие.
Андрей отдышался и угрюмо начал:
— Горько мне видеть, как христиане между собой которуют, а басурмане оттого торжествуют.
— Мыслишь, что уния бы изменила сей порядок?
Он кивнул.
— Ошибаешься, Андрей. Вот смотри, английские немцы латиняне?
— Да…
— А франки латиняне? — спросил я и сам же ответил: — Тоже да. Сколь лет они меж собой воюют? Сколь лет папа их примирить не может?
Дьяк молчал — а Столетняя война на нынешний год, 6954-й нашим счетом или 1446-й латинским, и не думала кончаться, и он это хорошо знал: по моему приказу всех иноземцев, попавших в пределы великого княжества, расспрашивали о событиях у них на родине и составляли своего рода справочники для «высшего круга», куда мой собеседник безусловно входил.
— Басурмане торжествуют? А сколь помощи латиняне подали Царьграду, стонущему в окружении османов? Ведь ради этой помощи император и патриарх на унию пошли, ну так где она? Нету!
Ярлык опустил голову и уставился в стол.
— Скажи, какие патриархи, кроме Константинопольского, признали унию? Александрийский? Иерусалимский? Антиохийский? Ни один! Мало того, сами латиняне унию не признают — что в Польше, что в Литве бискупы от нее отказываются!
Это тоже было хорошо известно — уж политическую и религиозную обстановку у наших ближайших западных соседей, с которыми, неровен час, возобновится большая драка, мы отслеживали тщательно. Тамошние католические иерархи не то что унию, а самого папу Евгения IV в гробу видали, поскольку в большинстве стояли за Базельский собор, альтернативный Флорентийскому. И никаких литургических или догматических отличий «схизматикам» сохранять не предполагали — либо полное окатоличивание, либо никак. Даже те немногие православные, что поддержали унию в Польше, не получили ничего, кроме символических уступок, и уж тем более никакого уравнения в правах.
