Дорога сквозь Моравские ворота, где Господь не дал соединиться Судетским горам с Каменным поясом[53], и дальше до Остравы снова слилась в один сплошной поток городов и сел — Острихом, Комаром, Пожонь, Бжецлав, Брно, Оломуц — и каждый раз Илюха, сверяясь со своими бирками, тщательно записывал, сколько миль от одной ночевки до другой, да где какие чудеса видели.

В Остраве сторговались с лодочником на довоз до Ополя, откуда уже можно плыть на большой барке. Лодочник всю дорогу болтал с Бежихом, рассказывая о событиях в Чешском королевстве со времен разгрома гуситов, и Бежих то мрачнел, то крестился, радуясь, что покинул ставшую такой неуютной и опасной родину. Больше всего лодочник не советовал останавливаться в самой Вратиславе, где лютовал епископ Конрад, изувер и фанатик, сжигавший людей по одному только подозрению в гуситской ереси. Мало того, что он отправлял людей на тот свет почем зря, так еще и перед казнью приказывал волочить несчастных лошадьми по всему рынку.

В Ополе пришлось снова идти к меняле, на этот раз немцу.

— Аутш, всего семьдесят грошей за дукат??? Да он надул вас не меньше, чем на пять грошей! — немедля облил грязью предшественника меняла, а затем, причитая точно так же, как иудей в Буде, отсчитал им кучку мелочи.

Владыко Авраамий долго наливался дурной кровью, но волю чувствам дал только на постоялом дворе.

— Каиново племя! Христопродавцы! — бушевал он, проклиная будайского жидовина и скорбя о недополученных пяти грошах.

— Все они одним миром мазаны, авва, — попытался утешить его Симеон.

— Точно, — рассудительно заметил Бежих, — каждый на менялу допрежь скажет, что обмащик.

— Деньги-то нам в Буде нужны были, — Илюха к серебру относился с уважением, но не убивался, если оно уходило из рук, — а не в Ополе.

Но епископ суздальский все никак не мог успокоиться, высчитывая, сколько еще придется отдать жадным менялам по дороге домой, и проклинал иудеев.

— Не сумуй, отче, вера и род в этом ремесле значения не имеют, все они обманщики.

Но Авраамий все равно бухтел.

Деньги они на всякий случай разделили на четверых. Бежих договорился о проезде до самого Штеттина, но во Вратиславе чуть не попались. Там, на вымолах, они решили в город не ходить, убоявшись рассказов лодочника о кострах, на которых за собором Святого Войцеха жгли еретиков, ан церковные власти пришли к ним сами.

Расслышав знакомое звяканье сбруи, Илюха откинул попону, под которой так сладко спалось на пахнущих смолой досках палубы и, подняв разлохмаченную голову над бортом, увидел полтора десятка вооруженных всадников.

Впереди ехал явный инок, в белой рясе и черной епанче. «Доминиканец» — узнал орденское облачение нахватавшийся во фряжской земле Илюха.

Он покрутил головой — и кормщики побогаче, и лодочники попроще, не говоря уж о таскавших мешки да бочки крючниках, скинули шапки и почтительно согнули спины.

Уже у самого края деревянного вымола инок откинул с выбритой макушки черный клобук и, грозно сдвинув сросшиеся брови, вопросил:

— Кто такие, откуда, куда, зачем?

Кормщик, все время кланяясь, порывшись в поясном кошеле, выудил и подал грамотку. Беглецы тем временем собрались в кучу, соображая, что делать дальше. У Илюхи мелькнула мысль сказаться школярами из Болоньи, но Авраамий и Симеон для того староваты, а ему с Бежихом полусотни выученных фряжских слов никак не хватит, чтобы изобразить знание латыни.

— Это кто? — показал на русичей монах, вернув грамотки.

— Попутчики, святой отец, до Штеттина. Торговля, сами знаете, после гуситских погромов только-только поднимается, на полуночь порожни ходим, — затараторил перевозчик, но замолк по жесту белорясника.

— Кто будете? — напрямую спросил он Авраамия, угадав в нем старшего.

Правой рукой доминиканец перебирал четки, висевшие на простом кожаном пояске, а кнехты, будто по команде, встали полукругом, не оставив иного пути к бегству, кроме как в холодную воду. Да и то, двое вытащили из-за спин самострелы.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — прошептал Авраамий, — Симеон, подай опасную[54] грамоту.

Ее-то он и протянул доминиканцу со словами «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti».

На лице монаха мелькнуло удивление, но он перекрестился как бы не раньше прочих, развернул харатью и быстро пробежал ее глазами.

— Бискуп? — поднял он взгляд. — А где же свита?

— Вот все.

— Маловато.

— Земля у нас небогатая, — сурово отмолвил Авраамий латынью, — иерархи в апостольской бедности пребывают.

Монах вздернул бровь, вернул охранную грамоту и, сделав знак своим ехать дальше, напоследок бросил:

— Доброго пути.

— Спаси Бог!

Кнехты развернулись, и вскоре на вымолах вновь закипела работа.

— Кто это был? — дернул Илюха кормщика.

— Отец инквизитор.

— Ереси выискивает, — добавил Бежих, не дышавший с самого появления монаха.

Сын боярский встал размять затекшие от сидения члены, походил по горнице, покрутил руками и шеей, потянулся и снова взялся за писанину.

До самой Риги доправились без приключений, если не считать качки на Соленом море, да пару раз кораблик, не терявший берег из виду, прятался в бухточках при тяжелых тучах и крепком ветре. Серебро, правда, отдали за перевоз все до последней денежки, но ганзейцы сказывали, что в Риге, за стенами, уже стоит торговый двор, где ведут дела купцы из русских княжеств, на то и понадеялись.

Немцы торговые не обманули — недалече от высоченной Песчаной башни, в старом Русском подворье желтели свежие стены Московского торгового двора. Для его строительства пришлось потесниться и постоянно торговавшим через Ригу купцам из Полоцка и Пскова, и обжившимся в немецком городе русским ремесленникам. Ну да чего не сделаешь ради выгоды!

Новый товар с печатью Святого Георгия Победоносца заполнял немалые амбары подворья, внутрь коих Илюху с Бежихом допустили по просьбе Авраамия.

— Что смотришь, земеля? — поддел суздальца один из купеческих прикащиков.

— Дивлюсь, два года тому мы из Пскова ехали, двора сего не видели.

— Построен иждивением князей Дмитрия да Василия да гостей сурожской сотни, — важно объяснил «рижанин».

Амбар со свечами — маленькими, побольше, средними, большими и набольшими в два локтя, вязками по семь. И на каждой свече — московская печать. Амбар с мотками веревок и скрутками пахшей смолою бечевы, от тоненькой как дратва до толстой как рука. Амбар с льняными тканями. Амбар с бочками поташа. Амбар с ящиками разноцветного мыла — земляничного, мятного, с шиповником и дегтярного. Дегтем пахли и ряды бочек в соседнем амбаре. И на каждом ящике, на каждой бочке или мешке — печать с ездецом или бирка с оным.

— Как князь-Василий да князь-Дмитрий с Орденом урядились, так у нас торговля куда бойчее пошла!

И в самом деле, во двор потоком шли немецкие купцы, заезжали и выезжали повозки, забирая московский товар в обмен на ганзейский. Оттого и купцы из русских земель не пожалели обилия, скинулись да приодели поизносившихся путешественников сообразно их сану, а потом и отправили вверх по Двине с очередной вереницей лодей.

Речная дорога хороша вниз, когда можно сидя или лежа смотреть, как мимо проплывают берега. Но за эту расслабленность идучи вверх приходится платить, упираясь веслами в супротивную воду или тягая встречь течению бечевой. Илюха с Бежихом, да и Симеон тож садились с гребцами и за неделю пути набили на руках изрядные мозоли.

— Сейчас городовой мытарь подъедет, смотреть, что и куда везем, — спрыгнул на вымол купец Леонтий Клыпа.

— А княжеский?

— А нету княжеского, — весело ухмыльнулся Клыпа, — город уже год как по Устюжской уставной грамоте живет.

Полоцку, Витебску и еще десятку городов, где когда-то сидели витовтовы наместники или свои удельные владетели, великие князья даровали право самим выбирать набольших, как в Устюге-Железном. Избранные набольшие целовали крест городу и князю, за что их прозывали целовальниками, а потом ставили городского голову и тысяцкого. И все городские дела, кроме суда, вели сами. Судью же присылали от великих князей, и дела он разбирал по общему для всех таких городов Судебнику. Великие князья отдали городам и мыт, и тамгу и прочее, взамен же брали невеликий налог в казну, требовали содержать городовые полки и по первому слову выступать в поход.