Сделав своим знак оставаться на месте, я двинулся навстречу один. Дядька тут же повторил мой знак и мы съехались, оставив свиту позади.

— По здорову ли, дядя.

— По здорову ли, — его удивило такое обращение и потому пауза перед следующим словом тянулась чуть дольше, — …братанич.

— Добро пожаловать в Москву, — я повернул Скалу так, чтобы оказаться бок о бок с жеребцом Юрия.

Дядька почти неслышно хмыкнул и тронул коня вперед. Обе свиты тут же выстроились позади попарно, так мы проехали сквозь весь город, рядком да ладком, к вящей радости посадских — князя галицкого народ любил, да еще такое зрелище не каждый день выпадает.

Спешились мы только на Соборной площади, где синхронно перекрестились на Успенский собор пращура нашего, Ивана Калиты, кинули поводья стремянным, и тут я дядьку обнял.

— Прости меня, Юрий Дмитриевич, что сына твоего не уберег.

Дядька промолчал.

Ну что же, с ходу не получилось, будем пробовать другие методы.

После молебна галицкие отправились на двор князя Юрия, что у Чудова монастыря — да, удельные князья и даже некоторые удельные бояре имели в Кремле свои дворы. С дороги выпариться, выспаться, а предъявы кидать утром.

Сели по-семейному, в малой столовой палате, вдвоем, четверо слуг (двое наших, двое ваших) не в счет, бояр оставили разбираться с деньгами, что положены Юрию с московской трети — вражда враждой, а прописанное в завещании Дмитрия Донского вынь да положь.

Палата невелика, в гладко тесаных стенах резные лавки, да стульцы, да резной же стол, крытый вышитой скатертью, на которой играли отблески от цветных вставок в мелких переплетах окошек. Уже вступив в палату, Юрий Дмитриевич понял, что ошибся, явившись в праздничной сряде — я специально оделся без выпендрежа, в рубаху да домашний кафтанец. И потому дядя простецки снял дорогой зипун с жемчугами, шитый поверх лазоревого шелка золотыми цветами в кругах и клеймах, и сел за стол в одной рубахе, благо от печки в углу шел ровный жар.

Стараясь не отводить взгляд, я рассказал ему все подробности про стычку в Устюге, коя не была нужна ни мне, ни Василию — разумеется, не называя Волка. Его я услал подальше, как только узнал про визит, чтобы случайно не опознал кто из галицких.

Дядя выслушал спокойно, хоть его лежащие на столешнице руки и подрагивали, когда дело дошло до последних минут.

А потом, набычившись и глядя из-под седых бровей, потребовал:

— Выдай убийцу головой.

Да еще по столу пристукнул.

— Нет в том вины, Юрий Дмитриевич, — выдавать Волка я не собирался ни при каком раскладе. — Сам знаешь, за удаль в бою не судят. Да и человека моего в той стычке тож насмерть убили.

У меня и так верных людей раз-два и обчелся, так и они разбегутся, если я вернейшего из них отдам на расправу.

— То не удаль, — резко возразил дядька, — подло срубили, исподтишка.

— Василий сам полез, первым саблю вынул, — уперся я. — Могу на Святом Писании поклясться.

И размашисто перекрестился на образа.

Но дядька как смотрел, так и продолжал сверлить меня взглядом.

— Мне не веришь, так его дружинников спроси.

Побитых и пораненых в Устюге обиходили прямо там, на месте, а потом они вместе со мной добрались до Твери, откуда их отправили долечиваться в Москву. Была у меня чуйка, что их показания пригодятся, да и куда их еще девать — не тащить же в Литву?

— И спрошу, — с угрозой насупился родич.

— И спроси, коли тебе моего слова не достает, — уперся я. — но виру, по Русской Правде, как от Ярослава Мудрого завещано, заплачу.

Вот тоже проблемка государственного управления — законы здешние писаны аж четыреста лет тому назад. Срок не то чтобы запредельный, но даже за двести лет непрерывного действия Кодекс Наполеона во Франции сколько раз подправляли? Тем более, сколько всего со времен Ярослава Мудрого поменялось! И татар тогда никаких не было, и Литвы, даже великое разделение церквей еще не случилось! Вот разгребу самые срочные дела, засяду законы писать. Судебник какой, если не для всего княжества, то хотя бы для государевых городов и вотчин.

Дядька кинул еще несколько претензий, но я видел, что ему тяжело предъявлять за сына-беспредельщика. Сам-то Юрий всегда всегда строго соблюдал договора, жил по понятиям, за то и любим в народе. И который раз я подивился: это же чисто конкретно наши девяностые! Группировки — Солнцевские, Галицкие, Тамбовские, Тверские, — понятия, кликухи… Тут ведь кого не возьми, у каждого погоняло либо по месту, либо по жизни приклеилось. Чем, спрашивается, отличаются Добрынский от Тбилисского, Иван Можайский от Жоры Питерского, Дмитрий Меньшой от Шакро Молодого? Север, Красный, Цветомузыка — и Швибло, Лжа, Телепня. И не надо думать, что это только у нас так, все эти приставочки «делла», «фон» и прочие «ле» ни что иное, как обозначение крышуемой территории.

Все разборки — кто под кем ходит, да кто общак держать будет. Баскаки — смотрящие от хана, съезды князей — стрелки, дипломатия — разводки. Получается, что я в правильном направлении думаю, ведь на моих глазах уголовные авторитеты с развитием общественных отношений трансформировались в бизнесменов (ну, кто жив остался). Значит, нет у прогресса иного пути, кроме как разбойный беспредел превращать в капитализм. На стенах рабских бараков в древнем Риме писали «Да здравствует феодализм — светлое будущее человечества!», а я буду выращивать буржуазию. Она ведь откуда взялась — от буржуа, то есть жителей бургов, городов. А славяне города называют «место», и живут там мещане. Вот и будет буржуазия в русском изводе именоваться мещанством или гражданством. Значит, и в Устюге я все правильно сделал, пустил по нужному пути, и ровно так же надо поступать и дальше, всемерно множить число государевых городов.

От разговоров запершило в горле и по знаку моему подали запивки-заедки, кувшины с квасом и мою гордость — разноцветные бутыли с настойками. Даже сами стеклянные сосуды по нынешним временам стоят неприличных денег, пришлось у сурожских гостей заказывать, а уж содержимого такого точно ни у кого нет. Хотел я и стопки хрустальные, да их делают только в Венеции и толкают по астрономической цене, потратить бабаки только ради понтов я не решился, обошелся серебряными чарочками.

Служки быстро уставили стол плошками и мисками с ветчиной и холодной телятиной, капусткой и солеными огурцами, грибочками и мочеными яблоками. Не обошлось и без икорки, балыка и нежнейший переяславской селедки, моего студня и розоватого сала с нарезанным ржаным хлебушком.

Я разлил чистую водку по чаркам:

— Помянем раба божьего Василия.

Юрий Дмитриевич принял стопку, помолчал и выпил залпом. Н-да, надо было предупредить… Водка в первый раз колом идет, а дядя до своих шестидесяти лет дожил и ничего крепче градусов двадцати, наверное, и не пил, отчего выпучил глаза, но сумел сдержать рвущийся наружу кашель. Пришлось и мне срочно опрокидывать — чтоб не дай бог не подумал, что я его отравил. Со спеху водка пошла криво, меня тоже перекосило и я ухватил соленый огурец, подсунув миску с ними дяде:

— Закусывайте, закусывайте…

Глядя на меня, Юрий зажевал знакомство с водкой и выдохнул. Успех нужно было развивать:

— По второй? — разлил я без перерыва.

— Это что за зелье? — притормозил меня родич.

— Вареное хлебное вино, — объяснил я, накладывая сало на хлеб, — оно куда крепче стоялого меда. Тут главное пить махом и закусывать плотнее.

Дядя покрутил стопку, но я хлопнул свою и с аппетитом принялся за сальце. Отступать старому воину перед лицом девятнадцатилетнего мальчишки никак невместно, он выпил и сморщился:

— Горькое…

Конечно, водку так и будут «горькой» называть, все пятьсот с лишним лет ее существования.

— Горькое? А вот, на малине попробуйте, она послаще, — я пододвинул зеленую бутыль.

Наливочка вышла чудесная, не иначе, повезло угадать пропорцию меда, малины и продукта тройной перегонки.

Малиновая пошла веселее.

— Эх, как в голову ударило, — с удивлением констатировал князь Галицкий и покрутил в руках бутылку, мне даже показалось, что он ищет этикетку. — Это откуда такое питье?