Тот молча поклонился, записал на листке пергамента информацию, что положена была для надгробной надписи, словно воровато принял кошель с серебром и, снова поклонившись, исчез, оставляя их наедине с горечью утраты.

Смерть в любом возрасте горестна и не вызывает ничего, кроме тоски и сожаления, сдобренных частенько еще и чувством вины со стороны того, кто стоит возле свежевырытой могилы, провожая в последний путь того, кто, как могло показаться со стороны, так мало успел сделать в этой жизни.

Де Леви успел привязаться к этому доброму, немного наивному и открытому юноше, а их короткое знакомство было, все же, не таким уж бесполезным. Робер, сам того не понимая, передал Филиппу свою незамысловатую манеру общения с людьми, чистоту и отзывчивость, искренность и благородство, граничащее с простотой и сохранившейся почти в неприкосновенности детской доверчивостью.

Теперь же, после его столь преждевременного ухода, Филипп вдруг остро ощутил в своем сердце зияющую пустоту, гнетущее одиночество и чувство вины. Оно не проходило, а только усиливалось со временем. Ему начинало казаться, что он проклят, или какой-то злой, никому не понятный и неизвестный, рок витает над ним, забирая тех, к кому он начинал прикипать душой и открываться сердцем.

Сначала Гильом, затем Робер…

Он и сам удивился этим сравнениям, вспомнил, как по наводке короля и Сугерия познакомился с молодым герцогом, сам еще толком не понимая, чего от него хотят эти люди, казавшиеся такими добрыми, заботливыми, чуткими и искренними в тот момент.

Но какая-то внутренняя сила заставляла его, наплевав на условности, различные ограничения и, отчасти, предрассудки своего времени, в головой кинуться в дружбу с человеком, казавшимся ему сошедшим с неба – ведь его знатность, род и претензии на короны Англии и Нормандии не выглядели эфемерными, а были подкреплены абсолютно справедливыми и законными правами. Да и Гильом, надо отдать ему должное, оказался, слава Богу, не напыщенным и взбалмошным магнатом, а вполне адекватным и, что важно, таким же искренним, как и сам Филипп. Почти сверстники, они быстро сдружились, но судьба, словно выжидала и выбирала самый неподходящий момент в их коротком, но ярком общении, чтобы исподтишка, чужими руками людей, абсолютно не понимавших что, как и для чего делается, забрать от де Леви того, кто стал по-настоящему дорог и близок ему.

Робер… Филипп вздохнул и вдруг совершенно отчетливо и ясно понял, что и его судьба, также беззаботно и наплевательски равнодушно изъяла из жизни, как какую-то надоевшую ей одной игрушку, выбрав для этого самый дикий и жестокий вариант – арбалетный болт.

Господи! И тут, и там одно и тоже…

Де Леви зло усмехнулся, поняв, что судьба, как оказывается, весьма примитивна в средствах, если выбрала для его наказания один и тот же предмет – проклятый и нечестивый арбалетный болт – глупейшее и бессердечнейшее орудие, коим-то и пользоваться грешно, особенно против единоверцев… Разве что в случае нападения и для защиты собственной жизни.

Оп!!! А это я уже оправдываю сам себя, – заметил Филипп, – сам же недавно уложил христианина из арбалета, а теперь, вот, стою и выдумываю себе оправдание…

Филипп подвел почти бесчувственную Агнессу к лошади с дамским седлом, подсадил, запрыгнул в седло сам и, взяв под уздцы ее лошадь, поехал к выезду из города.

Девушка, долго сидевшая в каменном забытье, вдруг подняла глаза и, посмотрев на него, спросила:

– Вы везете меня домой?.. – Филипп отрицательно покачал головой. – Тогда вы везете меня в монастырь… – надув губки, произнесла она. – Конечно, я ведь обуза…

Де Леви дотронулся до ее волос и ответил:

– Донья Агнесса, как ни странно и глупо будут звучать мои слова… – он на мгновение задумался, – но отныне вы моя жена, а я – ваш муж… – Она вспыхнула, покраснев от смущения до самых корней ее восхитительных черных, словно вороново крыло, и густых волос. Она была прекрасна и очаровательна до неподкупности в своей застенчивости.

– Но мы не женаты… – виновато и, в тоже время требовательно, сказала она в ответ. – К тому же у меня сейчас траур…

Они проехали около лье, Филипп все это время думал, как бы помягче рассказать ей обо всем, что произошло с ним и его погибшим другом и почему это он, ни с того, ни с сего, решился объявить себя ее супругом.

– Робер попросил меня позаботиться о вас… – это единственное, что пришло ему на ум. – Вот я и дал ему предсмертное обещание… – он поймал ее удивленный и рассерженный взгляд, пожал плечами и добавил. – Домой вам нельзя, да и они вас обратно уже не примут, в монастырь жалко…

– Значит, вы у нас жалостливый! – Съязвила она, но это у нее не получилось – уж больно взгляд ее был растерянный. – Меня жалеть не надо… – она вздохнула. – Я не скотина какая, чтобы без любви…

Филипп и сам задумался над ее словами. Выходило, что он, будто бы из сожаления или, того хуже, из глупой гордыни, покушается на нее и ее честь, не говоря уже о свободе.

– Нет, донья Агнесса… – он покраснел. – В меня не правильно поняли… – Филипп понял, что надо рассказать ей все с самого начала. – Видите ли, донья Агнесса, я познакомился с Робером в порту Руана. Он, как и я, отправлялся паломником в святую землю. Он был беден, можно сказать, гол… – и он, не останавливаясь, пересказал ей всю историю их короткого знакомства и такой же короткой жизни в Испании…

– Простите меня, дон Филипп… – ответила она, положила голову ему на плечо и, словно извиняясь за себя и умершего Робера, сказала. – Я очень виновата перед вами, ведь я создала вам столько проблем…

– Зато теперь я не останусь один… – буркнул он. Агнесса виновато улыбнулась, понимая, что превращается в обузу для него. Филипп, подняв глаза к небу, ответил. – Робер, прости меня…

– Он нас обязательно простит… – произнесла она. – Он был добрый…

Они проехали еще немного. Филипп задумчиво посмотрел на нее и произнес:

– Мы обвенчаемся в ближайшей церкви…

Она молча опустила голову и заплакала…

Прошло почти пять месяцев. Они пролетели как один день. Мелкие приграничные стычки не приносили радости и удовлетворения де Леви, но радовали его воинов, получивших возможность снова набить свои карманы звонким и блестящим золотом. Арагон не слишком любезно принял Филиппа и его, словно с неба свалившуюся, жену. Король Альфонс по прозвищу «Воитель» был немного взбалмошным и страдал гордыней, поэтому Филипп решил увести свой небольшой отряд еще южнее – к границам с Каталонией, поближе к графу Барселоны. Тот, поговаривают, слыл более приземленным и менее требовательным сеньором, да и позволял своим вассалам куда больше вольностей, чем арагонский властитель, успевший перессориться со всеми соседями-христианами, о мусульманах я, естественно, молчу.

Рамон – командир его бывшего маленького отряда альмогаваров, который теперь разросся и постепенно превращался в отлаженную боевую машину смерти, крепчавшую с каждым боем или грабительским рейдом по тылам мусульман. Он был несказанно удивлен, увидев Филиппа с незнакомой ему девушкой, он был удручен, когда узнал от рыцаря о смерти нормандца и, тут надо отдать должное его выдержке и хладнокровию, ничего не сказал, узнав о том, что Филипп теперь вовсе не он, а Робер Бюрдет.

– Стало быть, так Господу было угодно… – резюмировал он. – Моим-то, по чести сказать, все равно кто вы – лишь бы деньги исправно платили, да позволили им вволю поживиться за счет врагов, а там – хоть трава не расти.

– Спасибо, Рамон. – Поблагодарил его де Леви, ставший теперь Робером Бюрдетом. – Я поначалу сомневался в тебе…

– Продолжайте сомневаться, дон Филипп, простите, Робер… – исправился наемник. – Я и сам в себе частенько сомневаюсь. Только это и помогает мне выжить до сих пор.