– Господь с ними… – устало улыбнулась она и погладила рыцаря по ладони. – Хорошо, что хоть расходы сняли с нас…

– Да-да, милая… – Ги устало улыбнулся. – Эти три дня просто измотали…

Она прильнула к его груди и ответила:

– Что верно, то верно. – Изабель заглянула ему в глаза. – Ты, случаем, не обратил внимания на лица соседей?..

– Нет. А что? – Удивился рыцарь. – Что-то необычное?..

Изабель тихо рассмеялась – искорки веселья, озорства и радости промелькнули в ее глазах, наполняя их живительной энергией, щеки порозовели и зарделись.

– У них лица вытянулись! – Сквозь смех произнесла она. – А глаза, ой, прости, не могу больше, – она схватилась за живот, – а глаза готовы из орбит выскочить! Надо же! Принц крови приехал именно к нам, а не к знатным и родовитым соседям!.. – Он нежно привлек ее к себе и стал целовать. Изабель ответила на его поцелуй, прижимаясь к его телу, но снова отстранилась и уже совершенно серьезным голосом добавила. – Боюсь, как бы их уязвленная гордыня нам потом боком не вышла.

– Не выйдет, милая. Нашему роду король вручил сенешальство Безье и Каркассона. Я не думаю, что среди них найдется круглый дурак, который полезет с файдой на королевского сановника.

– А принц душка! – Изабель обладала удивительным даром мгновенного переключения с одной темы на другую, чем частенько ставила в тупик своего супруга. – Такой светловолосый, голубоглазый и высокий. Как мне сказала одна соседка, он очень похож на Шарлеманя. Тот, поговаривают, тоже был высокий, светловолосый и голубоглазый.

– Ты, часом, не влюбилась ли, моя дорогая? – С улыбкой на устах спросил ее Ги. – Смотри у меня…

– Нет, милый, что ты! – Она засмеялась и обняла его. – Ты у меня вон, какой красавец! Мне больше никто не нужен. – Она посмотрела в его глаза, отыскала в них отблеск любви, улыбнулась и, погладив себя по животику, произнесла. – Замок мой наполнен только твоей любовью…

Ги перехватил взглядом ее жест, улыбнулся и, обняв, стал целовать жену:

– Господи! Неужели?! Ты снова?..

Она ответила одними глазами, нежно улыбнулась и произнесла:

– Да, милый… – Он подхватил ее на руки и подбросил, словно легкую пушинку. Изабель запрокинула голову, ее прическа мигом разлетелась, густые волосы длинной волной словно водопад, заструились, приятно щекоча шею и щеку Ги. Де Леви понес ее прочь от шума и суеты, направляясь в спальню. Изабель, словно кошечка, замурлыкала и прижалась лицом к крепкой груди мужа. – Ой, а как же гости? Что скажет принц?..

– Ничего не скажет… – улыбнулся он. – Филипп сейчас купается в лучах славы, лизоблюдства и подхалимства. Ему надо учиться отличать искренность от пустой позолоты придворной лести… – Ги поцеловал ее. – Среди этого шума и гама, что стоит у нас во дворце, наше отсутствие вряд ли кто заметит. Час-другой, думаю, пролетит незаметно…

– А ты еще смеешь ревновать меня к принцу… – улыбнулась она. – Да я ни за какие горы золота не променяю твой «час-другой», во время которого я ощущаю себя самой счастливейшей женщиной на свете…

Римский сенатор (Шарль, искренне веривший в дружбу и еще не успевший разувериться в людях, так вот отблагодарил его, не зная, что он предатель, изменник и подлец) Анри де Кастиль, или, как его привыкли звать на итальянский манер – Энрико де Кастильоне медленно прогуливался среди живописных руин великого и древнего, как сама жизнь, города во главе огромной и внушительной свиты.

Услышав как-то (он уже и не помнил, когда и от кого), что древние императоры Рима любили пешие прогулки по городу, дабы выказать близость к народу и продемонстрировать врагам свою отвагу, Энрико, как и любая слабая натура, склонная к подражанию и не имевшая за душой благородного величия, тут же стал слепо копировать, бродя по улицам, разодетый в пух и перья, кичась красотой своих одеяний, роскошью камзолов пажей, оруженосцев и конюших, ведших под уздцы его боевого коня.

Это, поистине, было прелюбопытное зрелище! Энрико медленно брел впереди большого эскорта, расточая улыбки и швыряя мелочь толпам ребятишек и бедноты. К несчастью, даже этот жест не получался у него. Вместо широкого и благородного жеста, как бы шедшего от сердца, он разбрасывал мелочь с каким-то то ли испуганным, то ли растерянным, то ли гадливым, то ли брезгливым видом, в котором без труда читалась скупость и жадность, а на лице отображалась борьба между необходимостью следовать придуманному им же этикету и желанием бросить все, сесть на коня и передавить весь этот сброд.

За напыщенным сенатором шли три оруженосца, один из который нес алый пеннон с золотыми замками Кастилии, другой – щит своего хозяина, а третий меч, который, следуя итальянской моде, уже стал заостряться и сужаться к острию, позволяя не только рубить, но и прокалывать кольчуги врагов. Все оруженосцы были в красных с золотым шитьем одеяниях.

Следом шли три высоких и крепких рыцаря-наемника. Судя по их лицам, они были или немцы, или фламандцы. Их суровые и уверенные лица явственно указывали на профессиональных рубак и кутилье, что частенько выручало Энрико, когда тот, следуя, опять же, итальянской моде выходил с кем-либо из противников на групповую дуэль, в которой, помимо прямых дуэлянтов, могли участвовать и помощники.

У каждого из кутилье были по два оруженосца. Ну, и завершали эту длинную и пеструю процессию конюшие, ведшие прекрасных и породистых скакунов, каждый из которых стоил не менее пяти сотен экю, был под седлом и в красивой попоне.

Прекрасный и погожий солнечный летний день выдался на редкость изумительным. Легкий ветерок освежал и отгонял изнуряющий летний зной, позволяя неспешно прогуливаться и наслаждаться жизнью.

Энрико проснулся ближе к полудню, поправил здоровье легким итальянским белым вином, снял ноющую и пульсирующую боль, терзавшую его голову и сдавливающую виски после вчерашней ассамблеи, закончившейся, как всегда, грандиозной попойкой и неумеренностью в еде.

Съев пару перепелов, грушу и несколько сочных персиков, он решил прогуляться по городу, который, непонятно почему, уже считал своей нераздельной вотчиной, вызывая озлобление и негодование гвельфов и, что самое смешное, гибеллинов, затаившихся после поражения Манфреда и ушедших в глубокое подполье, но не терявших надежд на реванш, молясь денно и нощно о возврате былых привилегий и свобод.

Прослонявшись так около часа, он почувствовал легкую усталость и очередной приступ скуки, но еще раз сделал большой крюк по улицам города, заглянул для вида в несколько церквей, где, с трудом сдерживая тошноту и удерживая на своем лице благодушную гримасу при виде нищих и оборванных попрошаек, опустошил небольшой кошель, наполненный мелкой медью и потускневшим от времени серебром.

Он, в сущности, был и оставался одинок. Как-то удивительно и странно складывалась его жизнь, дарившая ему множество людей, но не принесшая истинного друга. Энрико был волк-одиночка, причем, он сам шел к этой ипостаси, методично и исступленно, как баран на ворота. Ночами, бывало, он и сожалел, но утром все улетучивалось, словно легкий туман, и предоставляло его в полное и безраздельное эгоистичное единение со своей гордыней.

Отпрыск благородных королевских кровей, он тайно завидовал власти своих братьев, дядьев, даже своего дальнего кузена Шарля, получившего корону Неаполя, что грызло нутро рыцаря и делало его уязвимым для дешевой лести, откровенного шантажа, а трусость, которая жила в нем с самого раннего детства, уже столько раз приносила беды и проблемы, что Энрико с каждым своим предательством все глубже и глубже погружался в бездну, выхода из которой не было.

Сенатор присел в тени древней арки какого-то полузабытого римского императора, кажется, это был Веспасиан, отломил небольшую веточку от куста, росшего неподалеку, очистил ее от листвы и стал чертить на песке, местами устилавшего камни возле арки, какие-то узоры и линии, понятные только ему одному.