– Да не плачь ты, горемычная. Глядишь, все, может, и обойдется… – попробовал успокоить ее один из рыцарей, не знавший решения, вынесенного сенешалем в отношении несчастной и запутавшейся вдовы. – Пошли, нечего слезы лить…
Агенты спокойно вышли из дома, деловито обложили его соломой, поленьями и облили маслом, найденным на кухне вдовы. Один из них вышел из дома с зажженным факелом, посмотрел по сторонам и бросил его на кучу соломы, сваленной возле входной двери. Солома, пропитанная маслом, с треском загорелась, охватывая домик, некогда служивший приютом Катерины.
Жители повыскакивали из своих домов, опасаясь, что огонь может перекинуться на их строения. Некоторые из них громко возмущались и даже принесли ведра с водой, но, наткнувшись на колючие и полные суровой решимости взгляды агентов, отступили назад и стали с остервенением поливать стены своих домов. Несколько особо голосистых женщин набрались смелости и, все-таки, подошли к агентам, стоявшим рядом с горящим домом, чтобы поинтересоваться о причине столь удивительного сожжения дома.
– Государево дело, проваливайте, пока и ваши хоромы не запалили… – резко осадил их агент. – Или, может быть, мы имеем еще вопросы?..
Они, молча и испуганно испарились, слившись с толпой зевак и соседей. Агенты дождались, пока дом не загорится полностью, удовлетворенно кивнули головами, развернулись и пошли вверх по улочке, тянувшейся к воротам цитадели.
Каркассон. Цитадель. Дом сенешаля. 29 августа 1221 года. Вечер.
Ги молча сидел возле постели раненого сына и держал его холодную, словно высеченную из мрамора, бледную руку. Каждая жилка была так тонко очерчена, что казалось, сенешаль мог рассмотреть каждый миллиметр руки.
Ги-младший лежал с закрытыми глазами. После того, как его осмотрели лекари и перенесли в комнату сенешаля, он так и не приходил в сознание. Отец привстал и склонился над его головой, вслушиваясь в слабое и прерывистое дыхание сына.
– Прости меня, прости, дурака старого… – прошептал он, адресуя эти слова раненому. – Если бы я только знал…
Сенешаль встал и подошел к окну, выходившему на казармы. Рыцари старались не шуметь, зная, что рядом с ними лежит раненый сын сенешаля. Ги де Леви перехватил их взгляды и кивнул в ответ на поклоны, которые рыцари адресовали ему.
– Давай, давай, борись, ты же моя кровь, ты же способен… – снов прошептал он, прикладывая руку ко лбу сына. – Даже и не думай. Что я тогда скажу матери, да она меня заживо съест. Держись…
Ги-младший открыл глаза и посмотрел на отца. Сквозь затуманенный взор он с трудом различил силуэт рыцаря, склонившегося над его головой.
– Отец… – прошептал он сухими губами. Язык ворочался с трудом и не подчинялся ему. – Пить…
Сенешаль протянул руку к кувшину с водой и собрался уже налить сыну кубок прохладной колодезной воды, когда лекарь, появившийся невесть откуда, не остановил его решительным запрещающим жестом:
– Только пару глотков, сеньор сенешаль. Да и то, из другого кувшина. В нем кипяченая и охлажденная вода, смешанная с настоем лечебных трав…
Он указал рукой на соседний кувшин. Ги кивнул ему, выражая полное согласие с решением лекаря, налил немного воды и осторожно, капля за каплей, влил в рот сына.
– Спасибо, отец… – прошептал Ги-младший. – Можешь идти спать. Со мной будет все хорошо. Господь не допустит…
– Не допустит… – проворчал отец, – еще бы, мне до сих пор интересно узнать, как же он допустил такое с моим сыном…
– Не надо роптать, отец, – ответил раненый рыцарь и застонал. – Хуже уже не будет. Только, умоляю тебя, не допускай до меня Марию. Она совсем залила меня слезами…
– Не допущу, – ответил сенешаль и отвернулся, пытаясь скрыть набегающие слезы.
Ги-младший перехватил это движение отца и попытался приподняться на постели, но упал и снова застонал. Сенешаль снова склонился над ним. Тот открыл глаза и пристально, как позволял его расплывающийся от слабости взгляд, посмотрел на отца:
– Что-нибудь случилось, отец? Я слышал какой-то шум, крики и звон мечей…
– Ничего страшного, сын. Так, мелочи. Мы отбили нападение на цитадель…
– Неужели?.. – удивился сын. – Это же надо, как они обнаглели. Это, все, отец?..
– Нет, не все… – ответил сенешаль. – Мария больше никогда не придет к тебе. Даже ко мне, если и придет, то только во снах…
– Она ушла?.. – удивился Ги-младший. – Навсегда? Ты, наконец-то, решился?..
– Так Господь решил… – ответил сенешаль и опустил голову. – Ее убили сегодня…
– Как? Когда? Кто?..
– Младший брат Пьера-Роже де Мирпуа пытался убить меня из арбалета, а она закрыла меня своим телом. Вот, такие, сын, дела…
– Отец. Прости, я не знал. – Ответил сын, стараясь пожать руку отцу. – Мария, все-таки, была хорошая женщина. Она ведь любила тебя, я это понял…
Сенешаль молча покачал головой, повернулся к лекарю и сказал:
– Озолочу, если он встанет на ноги и будет воином…
– Сеньор, мы сделаем все возможное… – неуверенным голосом ответил еврей-лекарь и упал на колени. – Мы всей синагогой молим Бога…
– Молите, молите, я не откажусь от любой помощи, лишь бы она помогла сыну встать на ноги и продолжить мой род… – решительно ответил сенешаль.
– Сеньор, – тихим, но настойчивым голосом произнес лекарь. – Ваш сын сильно ослаб после раны. Ему нужен покой…
– Я понял… – сенешаль встал и погладил сына по голове. – Держись. Завтра навещу…
– Спокойной ночи, отец… – Ги-младший закрыл глаза.
– Спокойной ночи… – сенешаль вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
ГЛАВА IV. Стратегия и тактика.
Париж. Королевский дворец. Остров Сите. 22 сентября 1221 года.
– Да, лихо закрутила судьба мессира де Леви… – король нервно сжал пергамент, который был доставлен сегодня утром гонцом тайной службы из Нарбонна.
– И не говорите, сир. Просто беда… – покачал головой епископ Герен.
Король встал и вышел из-за стола. Осень набегала на Францию, охватывала пестрым многоцветием красок листву лесов и садов, окружавших Париж, обкладывая город с методичностью завоевателя, окружающего осажденную крепость войсками.
Филипп стал часто жаловаться на боли, охватывающие его спину справа и слева. Почки потихоньку слабели, подвергая короля мучительным приступам коликов. Лекари советовали Филиппу ограничить себя в еде, исключить вина и мясо, перейдя исключительно на овощи и фрукты. Яблоки, груши и персики король еще, слава Богу, любил, но от вида свеклы или, что особенно переворачивало его, редьки или тыквы он буквально серел на глазах, предпочитая добрый кусок прожаренной оленины, нежели это пареное или сырое чудище. Придворные лекари только охали в ответ, но не осмеливались перечить воле всесильного монарха.
«Сколько мне Господь отмерил, столько и проживу. – Ворчал им в ответ Филипп и отмахивался рукой от лекарей, словно от назойливых летних мух. – Да и сыну уже пора править. Не мальчик он уже, своих детей полон дом…»
Внуки. Филипп теплел и млел, когда они с криками врывались в королевскую залу, где проходил Совет, или, заигравшись в рыцарей, засыпали возле его трона прямо посреди совещания Курии. Слава Господу, что, в отличие от него, его сыну было даровано, куда большее счастье, нежели его отцу. Людовик имел много сыновей и мог спокойно править, не ломая голову о здоровье наследника, как это часто делал Филипп, беспокоившийся о слабом здоровье Людовика.
Покойная Елизавета де Эно вместе со своей старо-франкской белизной кожи и светлыми волосами передала единственному сыну и законному наследнику могучего Филиппа общую хилость здоровья, не раз тревожившее короля.
«Вот, хитрая старуха… – усмехался Филипп, вспоминая, как Элеонора Аквитанская, грезившая о породнении королевских домов, в конце концов, добилась своего, выдав племянницу Бланку Кастильскую за принца Людовика. – Правда, она добрая жена. Светловолосая, крепкая телом и душой, похожа на свою тетушку. Такая же красавица, только, слава Небесам, не в тетушку пошла скромностью и верностью. Та, помнится, такие чудеса выделывала, наставив рогов моему покойному отцу и перевернув всю жизнь покойному Генриху Плантажене…»
