Мэтр отвел глаза в сторону и едва заметно улыбнулся – стрела попала точно в цель.

– Именно так, сир…

Шарль гневно зыркнул на него, стукнул кулаком по подлокотнику кресла и ответил:

– Перестаньте раболепствовать и называть меня сиром! Я – всего лишь граф Фландрии, Божьей милостью, с согласия сеньоров и народа графства и по воле моего сюзерена – короля Франции Людовика Воителя!

– Которого все за глаза прозывают Толстый или, того хуже, жирный боров…

– А вот этого вам, мэтр, не позволено произносить. – Шарль резко вскинул голову. – Я не спорю, что вы, мэтр, благородный человек, происхождение ваше, хотя и английское, но древнее. Значит, мэтр, вам тем более не пристало высказываться в подобном ключе о помазанниках Божьих.

– Я, ваша светлость, самый младший в своем роду. – Арнульф спокойно посмотрел в глаза графу. – Моя дорога к землям рода слишком длинна и неисполнима. Я давно отринул светские интересы и ушел в науку. А она, да будет вам известно, вещь дотошная, пунктуальная и нетерпимая. Между нами, как вы сами изволили сказать, благородными людьми, я могу совершенно аргументировано заявить, что и Людовик Французский, и его предки ни кто иные, как узурпаторы и самозванцы на троне Шарлеманя. Один порок множит другие, можно сказать, заражает благородные сердца ересью и мерзостью.

– Я принес оммаж своему сюзерену, и буду четко соблюдать его. – Отрезал Шарль.

Арнульф очень почтительно склонил голову перед ним.

– Вы, ваша светлость, великий человек и настоящий рыцарь.

– Не надо дифирамбов. – Граф поднялся и направился к выходу. Он засунул свиток за пазуху камзола и обронил на выходе. – Ох, и тяжелая будет эта работенка. Делать из выскочек снова свиней…

Арнульф склонился в почтительном поклоне и не выпрямлял спины до тех пор, пока двери за графом не закрылись, и тот не вышел на улицу.

Арнульф блеснул глазами, щелкнул костяшками пальцев и тихо произнес:

– Перо, чернила, пергамент и голубя… – помощник Арнульфа – один из тех самых англичан, с огромными приключениями добравшихся до берегов Фландрии через Ла-Манш, весело засмеялся и исчез за тяжелой портьерой, отделявшей комнату от тыльной части дома.

Помощник принес чернила, перья и маленький кусочек пергамента. Арнульф заточил гусиное перо и стал выводить одному ему известные символы, состоявшие из крючков, цифр и еще Бог знает какой дребедени. Спустя пару минут он с довольным видом просушил пергамент, осторожно залил его с обеих сторон воском, сложил, превращая в маленький квадратик, снова залил воском, прикрутил тонкую кожаную полоску. Он поднял голову и снова щелкнул пальцами – помощник быстро подал почтаря, к которому он со всей нежностью привязал сообщение, поднялся из-за стола, подошел к окну, растворил слюдяную раму и выпустил голубя на волю.

– Лети, родной. Мессир Гуго уже, поди, заждался новостей…

Гуго де Биго еще раз тщательно поправил складки своего сюркота, подпоясанного широким и богато украшенного рыцарского пояса, чуть передвинул на груди большую и массивную золотую цепь, выдохнул, прошептал слова молитвы и резко постучал в двери королевской опочивальни.

Генрих, несмотря на ранние зимние сумерки, промозглую и ненастную погоду, все еще не ложился спать, увлекшись просмотром целой кучи пергаментных свитков, присылаемых в Лондон изо всех уголков его обширной и богатой Англии. Сейчас он внимательно вчитывался в письмо верного графа Мортимера, который, разместившись на границах с непокоренным и неспокойным, но крайне разобщенным Уэльсом, писал ему об одном весьма интересном предприятии, которое тот намеревался совершить, заручившись согласием и финансовой поддержкой королевской казны.

Суть заключалась в том, что, пользуясь зимним временем и сумятицей в Уэльсе, быстро продвинуться вглубь вражеской страны и наскоро отстроить два, а то и три замка, соорудив нечто, вроде плацдарма, удобного для дальнейшей экспансии.

Предложение было рисковое, но жутко заманчивое. Король налил подогретого, на германский манер, красного вина, обильно сдобренного пряностями и источавшего упоительный аромат по всей комнате, медленно втянул ноздрями его терпкий вкус и отпил большой глоток. Тело наполнилось пронзительной теплотой, проникая в руки и кончики пальцев на ногах, одетых в теплые, тройной вязки, шерстяные гетры. Генрих крякнул и нехотя произнес, услышав резкий стук:

– Войдите! – Король тихо добавил. – Кого черт таскает в такую погоду. Добрый хозяин и собаку не выпустит на улицу, а тут шляться по темным, сырым и холодным коридорам башни. Бр-р-р…

Он поманил пальцами вошедшего. За последние полгода у короля сильно ослабло зрение. Он с большим трудом различал предметы, расположенные от него дальше пяти метров, но никому не пытался сказать об этом недуге, опасаясь выказать слабость, которую, как он считал, негоже иметь монархам. Монарх, – не раз говорил он, – должен походить на скалу. Скалу крепкую, гордую и цельную. Любая слабость – это трещинка в ней. Поэтому и гнал от себя лекарей.

– А-а-а, это ты, Гуго. – Генрих чмокнул щекой. – Как ты меня замучил. И не спится тебе, и не сидится тебе. Все бродишь и бродишь, как… – он сдобрил свое предложение грязным ругательством. – Опять, видно, какую-нибудь гадость откопал? Все роешься, как свинья в сору…

Гуго побагровел, лоб его покрылся глубокими складками, но сдержался, поклонился и тихим, словно елейный голосом произнес:

– Сир! Стена пробита. Скоро, сир, вы сами не поверите в то, что вам донесут торговцы, агенты и послы…

– Мне кажется, что я уже тысячу раз просил тебя изъясняться короче и по существу! С твоей, Гуго, манерой, темнить, юлить и напускать туману, мой верный де Биго, мой верный коннетабль, тебе самое место было родиться и жить в Византии! Так, как на грех, просто с ума сходят от таких вот, как ты, интриганов и царедворцев. Говори, что там у тебя?

Гуго подбоченился, гордо выпрямился и, расправив руками малюсенький пергаментный клочок, произнес:

– Скоро Фландрия встанет вверх дном и надолго погрузится в пучину междоусобиц!

Генрих со злостью стукнул кубком по столу, расплескивая подогретое вино.

– Ты неисправим! Когда, о Господи, ты угомонишься! Чем тебе Фландрия-то помешала на этот раз?! То тебе всюду французские заговоры мерещатся, то ты везде руку де Леви видишь, а он, между прочим, весьма уважаемый прелат, сейчас уже епископ Шартра! Такие титулы, поверь, Тибо – мой племянник, не станет раздавать направо и налево! Его все уважают…

– Он виновен в смерти ваших наследников… – глухим голосом произнес Гуго. – Он его род и его люди должны понести кару и испытать всю полноту мщения…

– Бог ты мой! – Генрих всплеснул руками. – Ты, часом, память не пропил? Ты, наверное, забыл, что монсеньор епископ де Леви, в свою бытность рыцарем и сенешалем графства Дре, плыл вместе со мной и вместе же со мной нырял, помогая мне отыскивать тела детей!..

– Какой цинизм… – прошипел Гуго, – сначала укокошить невинных детишек, а потом вместе с несчастным отцом нырять, ища вчерашний день…

– Вместо того, чтобы баламутить пол-Европы, ты был лучше поискал варианты, чтобы уговорить нашего дражайшего Римского папашу узаконить права моего последнего сына-бастарда Робера. Вот тогда, поверь, я так бы возлюбил тебя, милейший и вернейший мой де Биго, что вся христианская Европа ахнула бы!

– Увы, сир, это почти невозможно… – Гуго опустил голову и тяжело вздохнул.

– Значит, де Биго… – Генрих посмотрел на коннетабля. – Говори…

Коннетабль топнул ногой, прикусил губу и произнес:

– Не приведи Господь, но, случись что-нибудь с Вами, сир, корона по праву наследования перейдет к графу Роберу, а ежели и его господь успеет прибрать, то к его старшему сыну – Гильому Клитону.

– А моя дочь Матильда? – Генрих все еще не сдавался и пытался любой ценой сохранить для своего потомства права на короны Англии и Нормандии.