Рамон, не веря своим глазам, понесся навстречу своему командиру, которого он уже начал было оплакивать в своем сердце. Исмаила спрыгнул с коня и, упав на колени перед Филиппом, прикоснулся к его рукам губами и лбом, после чего замер в позе почитания, склонив голову, но сохранив в себе собственное достоинство и некое величие.

– Встань, мой верный и добрый Исмаил… – Филипп улыбнулся, протягивая к нему свои руки.

– Не смею, мой повелитель.

– Встань и запомни, что отныне ты и твои сыновья всегда будут стоять подле меня. – Громко, поворачивая голову в сторону горожан и духовенства, произнес рыцарь, ставший на плечах восставших новым законным властителем тайфы Таррагона.

Он обнял Рамона, подлетевшего к нему как порыв свежего ветра. Наемник едва сдерживал слезы радости при виде командира, удивительнейшим и непостижимым образом оставшегося в живых и, мало того, ставшего почти без потерь властителем Таррагона:

– Робер! Сукин ты сын! Живой! Невредимый!.. – Рамон крепко сжал рыцаря в своих железных объятиях и стал трясти его, намереваясь подкинуть в воздух. Филипп побледнел, ведь раны его еще толком и не начали заживать. Наемник понял, что немного переусердствовал, выпустил его из объятий, смутился и произнес. – Прости, забылся с радости… – он посмотрел на рану на лице рыцаря, поцокал сочувственно языком и прибавил. – Не переживай, у нас Бланка, служанка твоей супружницы, знатная знахарка. Мигом вылечит все твои хвори. А, как говорится, шрамы украшают мужчин. Да и что за рыцарь, коли, на нем нет боевых шрамов? – он понял, что опять сморозил очередную глупость, опустил глаза и пробормотал виноватым тоном. – И не рыцарь, а так… – он плюнул, выразив таким образом завершение своих мыслей.

Горожане с опаской впустили подоспевшие армии Рамона и Исмаила в Таррагон.

Филипп, как и подобало новому властителю, этим же вечером, превозмогая боль ранений, полученных им при пленении, вышел на большую центральную площадь города, где в присутствии епископа и муфтиев громогласно подтвердил все вольности и свободу религиям, не забыв, при этом, оговорить условия и подати, взимаемые с них и их приходов в его пользу. При этом, следуя нажиму епископа, он предоставил обоим религиям право привлекать в лоно христианства или ислама только путем проповедей и увещеваний, но не под угрозой насилия или смерти.

Из толпы, стоявшей на площади и оцепившей небольшой деревянный помост, с которого произносит слова присяги Филипп, вышел Ибрахим – бывший командир личной гвардии эмира Насира. Он упал на колени перед рыцарем, протянул ему сверток, завернутый в пропитанную кровью накидку.

Рамон, стоявший справа от Филиппа, быстро развернул его и извлек на всеобщее обозрение отрубленную голову. Вздох ужаса и, одновременно, облегчения пролетел над толпой горожан, торговцев, священников и солдат. Это была голова Насира, их бывшего эмира.

– Повелитель, уповаю на милосердие! – завопил Ибрахим и на четвереньках, словно собака, попытался приблизиться к де Леви. – Я всего лишь жалкий раб…

Филипп склонил голову к муфтию, который что-то тихо прошептал ему на ухо, после чего, сверкнув глазами, произнес:

– Тебя, равно как и остальных предателей и слуг убиенного узурпатора и самозванца Насира, ждет справедливый суд. – Он жестом приказал Исмаилу арестовать его.

Люди Исмаила, словно повинуясь мысленному приказу своего командира, тут же схватили Ибрахима и, не взирая на его истошные вопли, уволокли по направлению к городской тюрьме, в которой, по горькой иронии судьбы, еще утром держали под стражей Филиппа.

Муфтий, стоявший возле Филиппа и рядом с епископом, косящимся на него, словно собака на кошку, поднял вверх руку и, дождавшись тишины в толпе, окружившей их, громко произнес:

– Наш милосердный, законный и справедливый повелитель Робер, сын почтенного Билала, был ранен злодеями, служившими безбожному Насиру! Умоляю вас, граждане и подданные, правоверные мусульмане и христиане, дозволения отпустить нашего доброго властителя на отдых, дабы он смог восстановить свои силы и излечить раны!..

– Дозволяем! Дозволяем! – закричали граждане, толпой обступившие помост.

Муфтий повернулся к де Леви, поклонился и, скосив взгляд на епископа – того буквально передернуло от зависти, что не он, а муфтий первым додумался высказать такую идею, произнес:

– О, мой благородный и справедливый властелин! Народ умоляет вас покинуть нас и отправиться на отдых…

Филипп обнял старика, который явно растерялся, не ожидав от рыцаря такой искренней выходки, говорившей о его чистоте и доброте души.

Рыцарь, ставший теперь новым властителем Таррагона, пошел пешком к себе во дворец, туда, где его с нетерпением и переживаниями ждала Изабелла. Она хотела его порадовать известием о том, что он скоро станет счастливым отцом, старательно прибралась и, принарядившись, вышла на балкон, ожидая его возвращения…

Рамон и Исмаил, правая и левая рука нового повелителя, остались на площади, принимая присягу верности от граждан и жителей тайфы. Рамон принимал присягу у единоверцев и евреев, а Исмаил – мусульманин до мозга костей, выслушивал клятвы у остальной части подданных.

Принятие присяги растянулось до глубокой ночи и только с первыми лучами восходящего солнца оба соратника Филиппа устало повалились на дощатый помост, не в силах больше стоять.

– Уф-ф-ф,– тяжело выдохнул Рамон. Он посмотрел на лицо Исмаила, измотанного также как и он сам. – Я и помыслить не мог, что власть такая тяжелая штука…

– Это, мой друг Рамон, только цветочки… – устало улыбнулся ему в ответ Исмаил. – Ягодки начнутся, когда, не приведи нас всех Аллах, придется выступить с походом на кого-нибудь…

– Это точно… – Рамон прикрыл рот ладонью и зевнул. – Пойдем, поспим часик другой, что ли?..

– Аллах еще не помутил твой разум, иноверец… – засмеялся и пошутил в ответ Исмаил. – Ты блещешь мудростью…

– Ну, ты и гад! – рассмеялся Рамон. Он встал и, отряхнув с себя пыль, прибавил. – Пошли, дервиш хренов…

– Дервиш – весьма почитаемый у нас вид проповедников… – сделал вид, что обиделся, Исмаил.

– Извини, погорячился… – Рамон похлопал его по плечу. – А можно я буду тебя дразнить… – он с хитрецой подмигнул ему, – лысая башка?..

– Это не дразнилка, мой дикий неверный друг, – снисходительно зевнул Исмаил. – Обритая голова не позволяет всякой поганой вше, противной Аллаху, кормиться телом правоверного и докучать ему укусами, лишая возможности посвятить мысли молитвам…

– Ух, ты, как здорово завернул! – Восхитился ответом Рамон. – Пошли…

Исмаил улыбнулся в ответ и произнес:

– Да-да, пора. Я ведь до сих пор толком не смог поговорить со своим сыном Абдаллой… – глаза воина потеплели, в них скользнула радость и гордость за героизм своего сына и наследника. – Он, как мне сказали, бился как лев.

– Молодец. – Похвалил юношу Рамон. Он улыбнулся своему мусульманскому товарищу, положил руку ему на плечо и произнес. – Я, признаться, боялся тебя спрашивать о нем. Думал, что твой сын погиб вместе с воинами отряда…

– Абдалла сильно изранен, – вздохнул Исмаил, – его приказали посадить на кол, но сотник спас его и спрятал у себя в доме…

– Хороший человек… – ответил Рамон.

– Да нет, Рамон. – Исмаил нахмурился. – Трус и предатель.

– Почему? Он же спас твоего сына      !..

– И только? – глаза Исмаила метнули молнии. – Он ослушался приказа своего повелителя и предал его. Кто предал раз, поверь, всегда сможет предать снова.

– Ты мыслитель. – Удивился Рамон. – Даже сына не пожалел бы?

Исмаил задумался, грустно посмотрел на него и ответил:

– Трудный вопрос…

Они встали и, сопровождаемые воинами охраны, среди которых были и христиане, и мусульмане, направились в цитадель, просыпавшуюся с криками первых петухов навстречу новому дню…