— Ваше величество, — круто повернул Макурин их разговор, так как делал это до сих пор только сам монарх, — я предлагаю от глобальных проблем бытия перейти к более мелким событиям сегодняшнего дня.

— Э-эх, — уже тяжело вздохнул Николай и нехотя согласился, — свидетели, приехавшие из улиц города, говорили разное, даже до очевидной глупости. Ты что мне скажешь?

— Хм, — решил немного подурачиться попаданец, — я открыл большой магазин с многими значениями. Как вы от меня и потребовали, мое имя нигде официально не прозвучало. Хотя приказчики и знают, кто настоящий хозяин, но публике, как и властям, представлен другой человек, мелкий дворянин Петербургской губернии Тягилев. Это, государь?

— Мнэ-э, — потянул император, — боюсь, что нет. Это будет больше интересно моим жене и взрослой дочери. Мне же более важно, что произошло у Синода. Говорят, был народный бунт, полиции пришлось вмешаться. Объяснитесь, прошу вас, как наиболее значительное лицо.

Андрей Георгиевич сразу же посерьезнел, даже посуровел. Нехотя сказа:

— Сегодняшние события стали, на мой взгляд, дурным примером нашего разговора о роли Неба на Земле. Святой, то есть в данном свете я, появился и даже в России, но среди простых людей не появился. И люди волнуются — где все яркие чудеса и, можно сказать, фокусы. Власть попрятала или святой ненастоящий? Вот и волнуются.

Макурин поморщился, как бы беря в свидетели императора с сыном. Добавил, болезненно кривясь:

— У Синода же так себе. Какой там народ — несколько сотен, а может тысяч баб с детьми, тьфу!

«Однако же в феврале 1917 года как раз они стали детонатором, взорвавшем могучую империю, — подумал Андрей Георгиевич про себя, — впрочем, это не их дело. К этому времени Николай и его сын давно уж будет мертвы и даже истлеют в своих саркофагах».

— Что же касается бунт, то это на совести говорящих. На мой взгляд, в самом худшем случае — бабья говорильня. И полиция там не смогла проявиться только из того, что ее не было. Да ваше величество, — ответил Макурин на удивленный взгляд Николая, — разве можно тремя полицейскими разогнать огромную толпу баб. Тремя мужиками можно суметь разогнать трех баб, не более.

Тут все собеседники невольно улыбнулись, даже император, пусть и неохотно. Ведь все они знали, каковы женщины добры и ласковы поодиночке и как злобны и свирепы большой толпой, да еще с детьми под ручку.

— А так, я прочитал им проповедь, немного поговорил, и они мирно разошлись, — закончил рассказ святой, — а если мне не верите, то можно потребовать допросить исправника с двумя полицейскими.

Даже некоторое недоверие со стороны императора с цесаревичем тут же исчезло. Ведь полиция XIX века была действительно полицией, нацеленной на разгон бунтов. И врать напропалую им было совсем не с руки.

— Я, ваше величество, разговаривая около Синода с простыми людьми, понял, что это будет настоящий долг и перед вами, — уважительно поклонился он перед императором и немного выше перед цесаревичем, — да и перед простым народом. Сам взбаламутил своим появлением, сам должен и утихомирить.

Андрей Георгиевич вопросительно посмотрел на императора, словно передавая ему всю ответственность.

Николай помедлил, раздумывая. Нет, ответственности он не боялся. Безграничная власть всегда соседствовала с огромной ответственностью — за годы правления он к этому просто привык и считал обычно объективностью. Он пытался понять, прав ли его министр, а вместе с тем и святой, четко отодвинув в сторону государство и даже его, императора!

Как министр он, безусловно, не прав. И хоть и не виноват, то хотя бы ошибается. И его императорская воля требует исправить его деятельность и, если надо, то наказать, чтобы лучше понял.

Но вот как святого он его никак не понимал и, честно говоря, не знал. Может так будет хорошо, может быть плохо. Он ведь не Небожитель, не может четко прослеживать будущее. То есть ехать ему надо, он уже представлял, что творится в губерниях. Где-то начались уже открытые бунты, где-то до них не дошло, но, видимо, обязательно дойдет. И, по-видимому, он прав, причиной стали шумные слухи о святом. Он было хотел отправить туда войска, но раз он хочет…

— Сделаем так, — наконец решил самодержавец, — ты поедешь, но не только как святой, но и как мой полномочный представитель со всеми властными прерогативами. Тебе будут подчиняться армейские части, полиция, жандармерия, любые твои приказы, какими бы глупыми на первый взгляд не были, станут обязательными к выполнению. Я сейчас же соберу соответствующих начальников, а те отправят приказы по своим ведомствам. Я же отправлю общий императорский указ. Такова моя воля и нечего тут кривить губы!

Перед отъездом Макурин все же умудрился поругаться с его величеством императором Николаем. Слава Богу, уже можно было. Святой, наверняка, был единственный человек в тамошней феодальной России XIX века, кто и психологически, как попаданец демократического XXI века, и по положению, землевладелец выше среднего достатка и своего рода посланник Божий, чувствовал себя практически равным и разрешал себе вежливо ругаться с монархом.

А предметом своего спора они выбрали довольно многочисленный — целый полк, при чем не обычный армейский, а элитный гвардейский. Ни с того, ни с чего Самодержец вдруг решил, что святой нуждается в такой дорожной охране, хотя сам даже в самое опасное время брал в самом лучшем случае десяток жандармов или зачастую гвардейцев.

Сам Макурин никогда не собирался так отгораживаться от простого народа, особенно в это спокойное время, как эпоха Николая I. Что там был за почти тридцать лет? Не беря в счет восстание декабристов, это, по сути, итог уже правления его брата Александра I, то какие-то картофельные и холерные восстания. По сравнению с бунтом Емельяна Пугачева эпохи его бабки Екатерины Великой, или «освободительные» восстания правления сына Александра II Освободителя, в целом — тьфу! Зачем ему такая охрана — таскать по бездорожью с такой-то матери тысячи блестящих некогда гвардейцев?

Но Николай жестко уперся и тогда святой, пользуясь кратковременным безлюдьем — они были только вдвоем в парадном императорском кабинете — тогда прямо и четко объяснил ему свою позицию, сильно отличной от императора. Слово за слово и м-м-м об стол м-да… поругались не слабо, но святой все же отстоял свои так сказать тезисы (к счастью, не апрельские).

И теперь вот его дорожную кибитку, личную, из поместья, сопровождал десяток жандармов. Тоже, конечно, много, но по сравнению с полком допустимо. А вот жены Насти он сумел избежать. Нет, не то, чтобы он был категорически против нее, ведь не пить, ни волочиться за другими женщинами он не собирался. Но тащить за собой беременную супругу по жуткому бездорожью осенней порой (потом еще по снегу и гололедице) могла только женщина.

К счастью, они даже не поругались. Он просто оглушил ее большим счастием в виде вынашиваемого ею сына. Настя, подталкиваемая семейной традицией, очень его хотела, но, разумеется, не знала, какого пола будет ребенок. Макурин ей в этом помог, с его-то новыми способностями ему было раз плюнуть. И дал ей важное задание — выбрать имя ребенка, клятвенно пообещав, что согласится с любым. После этого поездка мужа стала совершенно второстепенным. Ей же надо родить сына, выбрав ему имя. И от кого родить — от благословенного святого!

А вот самому Андрею Георгиевичу в первых же сутки поездки пришлось далеко не сладко. Про железные дороги в России в те годы еще даже не знали. Первая такая трасса будет только к концу правления Николая I, а пока только-только прокладывали маршрут. Были неплохие федеральные гравийные дороги и ладно. Зато уже с первых же суток приходилась «ходить к народу». В любом селении и стар, и млад, а особенно среднего возраста, стремились хотя бы увидеть святого, попасть под его причастие. А в случае, если он откажет, рассердится, обозлится и уже толпится с зловещими топорами и острыми вилами. Как тут не пойдешь!