А его невеста Настя не сказала, но она так схватила его за руку и восхищенно посмотрела, что становилось ясно — в этой семье будет патриархат, а жена никогда не осмелится сказать поперек.

Николай все же первый осмелился пойти против общего молчания, сказав жене:

— Разумеется, я сразу же решил, что теперь на наш стол будет поставляться только соль помещика Макурина. И даже его относительная дороговизна не стоит препятствием.

Тут Андрей Георгиевич решил, что у него появилась возможность объяснится:

— Ваше императорское величество, позвольте мне сказать. В предыдущем разговоре, как поздно понял, у нас произошла некоторая ошибка. Когда вы спрашивали меня про цену соли, вы, как и любой нормальный покупатель, спрашивали меня о золотнике товара. Я же, не соорентировавшись, ответил, как и все производитель, в пудах. Вот откуда эта высокая цена. В реальности же стоимость гораздо ниже.

— Вот как? — нахмурился Николай, подсчитывая. Удивился: — но это же сущие пустяки! Только я не понял, — добавил он, — если вы делаете такую цену золотника соли, не бдет ли она убыточной?

— Ну, ваше императорское величество, конечная цена будет гораздо выше, почти в три раза, вы забываете государственные налоги. А так. что же мои расходы, то здесь проще.

— Налоги — это святое, — нравоучительно сказал Николай, — хотя и министерству финансов надо быть поумереннее. Я буду разговаривать с министром во время очередного доклада.

Не густо. Впрочем, Андрей Георгиевич и не ожидал большого продвижения. Тут они — глава государства и дворянский предприниматель — находились в разные стороны баррикад.

Важно другое — император пришел в хорошее настроение и Макурин, конечно, этим воспользовался — заручился поддержкой в вопросе о церкви и священнике, поговорил немного о торговле. В общем, ничегозначительного, а государственная машина заметно сдвинулась. Все же абсолютная монархия!

Сдвинулись и их отношения с Настей. Они не только объявили о помолвке, но уже открыто сидели, держа руки вместе. Хорошенько он съездил в Санкт-Петербург.

Несколько дней в столице прошли в непременной работе и хлопотах. Но вот он и уехал в поместье. Напоследок невеста позволила себя крепко поцеловать и лучезарно облить взглядом. Хорошо хоть не сердитым, можно ведь и так.

А потом долгожданная бричка, кучер Федор, который, оказывается, очень соскучился по своей невесте (!) и дорога, также весьма плохая и еще более грязная. В поместье они приехали насквозь сырые и заляпанные грязью с ног до головы.

И отнюдь не стали предаваться неге. Федор, даже не заходя в людскую, прошел в конюшню — чистить, кормить и обустраивать лошадей, а помещик Макурин, переодевшись и съев господский, то есть обильный и вкусный обед, отправился в кабинет — работать с бумагами и людьми.

Перво-наперво распорядился Леонтию найти в напарника молодого и крепкого парня. Гаврила-то не скоро найдется из женских тенет. А одному ему никак не справится с охраной и побегушками.

Затем сел с бумагами — полностью заполненными, наконец, таблицами. Кое-что ему сразу не понравилось и он побранил вызванного Аким. Крепостное право — это не нищий беспредел, помещик и община тщательно следят, чтобы бедных хозяйств без лошадей и коров не было. Ибо с бедных что возьмешь? Значит, помещик будет без денег, а повинности за них будут остальные крестьяне.

Это в теории. На практике же, со смертью прежнего помещика община явно не справлялась со своими обязанностями.

Смотри, разгильдяй, у вас почти с десяток хозяйств осталось без скота. Ладно, два хозяйства, там вообще мужиков не стало. А остальные? В одном лошаденка умерла, еще три хозяйства выделились, а отцы не осилили им скота дать. И так далее. Где тут ваша община, Аким?

— Так мужики не захотели, — тихо, но упорно возразил Аким.

Так, что это, бунт на корабле? — насторожился попаданец, — корпоративные интересы всегда сильны. И поскольку они здесь не интересны, то их надо безжалостно уничтожать.

— Аким, я сильно недоволен общиной. И ты, как староста Березовое, будешь наказан ха нее.

— Дык ведь!? — пискнул тот, крайне удивившись такому подходу своего, как оказалось, сурового помещика.

— На следующем сельском сходе община будет в твоем лице наказана! — объявил жестко барии, огласи им всем, что я пока добр и не буду бить всех виновных домохозяев. А вот тебя побью. Тридцать розог. Хотел было, чтобы управляющий побил старосту. Но, поскольку, ты у меня пока и тот, и другой, то я жалую. Пусть мужики порют.

— Благодетель, не выдержу я по старости лет! — рухнул на колени крепостной крестьянин.

— Сам виноват! — непреклонно ответил барин, — побездельничали без помещика? Решили, что сами все можете? Забью или оставлю тебя от должности управляющего. Не надобномне такового!

Отдышался от внезапной вспышки. Ему стало жалко своего пусть немного лукавого, но все же слугу. Действительно же, не выдержит сердце. Потом к жалости присоединилось практичность. Мужик ее крепок, а он, даже забив его, будет платить за него казеные повинности. То есть платить будет, конечно, крестьянская община, а все равно из его кармана. Таковы крепостные реалии XIX века. Да и управляющий… лучше ли будет из ихмужиков? К этому он, по крайней мере, привык.

— Вставай, Аким! — торжественно провозгласил помещик, — жалко мне тебя. Но поскольку община все же виновата, розог тебе дадут, но по десять ударов за раз. Три последующих схода будет начинаться с твоей порки. И хватит об этом, — предупредил он любые возражения Акима, — каждые вяканья будут «вознаграждены» по десять розог дополнительно.

Его собеседник горестно, на замолчал. По этой тишине было видно, как ему тяжело далось молчание и какие бы твердые доводы он бы смог привезти. Больше всего старосту злило, что многие исправные хозяева выступали против повинностей куда горячее его, а накажут только его. Вот ведь паршивцы!

А барин меж тем говорил о другом, в общем-то, еще более важном:

— Церковь, я вижу, у нас прирастает и довольно-таки быстро.

Действительно, ватага пришлых строителей, стимулируемая финансово, работала весьма эффективно. И теперь можно было твердо сказать, что к сочельнику, а, может быть, и в рождеству, церковь заработает.

— Слава Богу, церковь наша уже в этом году будет стоять. Богоугодное дело поднимаем, — перекрестившись, как полагается, сказал Макурин.

— Слава Богу, слава Богу, — тоже перекрестившись, одобрительным эхом отозвался его управляющий. Что бы он не говорил, а в Бога Аким верил. Радовала его и возможность получать православные таинства в своей деревине или, как говорит барин, в селе.

— В честь этого поискал я с божьей помощью священника. Трудно было, но все-таки нашел. Дом надо мужикам построить, как говорили. Только вот какая докука. Молод пока наш отец Дмитрий, а потому не женат. А этого наша православная церковь не любит. Надо женить. Что у нас девок свободных нет? Так ты, Аким, поговори, пусть своих дочерей подвигнет. От моего лица я обещаю, что жена отца Дмитрия будет свободна от крепостной тяготы. И я со своей стороны дам и скотинку, и одежу и мебель, все, как полагается.

Вот это славно! И богоугодное дело и какой девке повезет.

— Сделаем, барин! — охотно согласился Аким.

— И смотри не тяни, что б к ближайшему сходу и крестьяне были управлены, и девка нашлась в жены отцу нашему. А то наказание тебе удвоится, — пригрозил он напоследок.

Сам он, несмотря на грязь, лужи и кое-где оставшийся снег, отправился к Лаврентию — для дальнейшего развития пчеловодчества и не только. А то сезон уже приходит, цветы вот-вот раскроются, а мы телепаемся.

Нет, разумеется, не все было плохо. Лаврентий оказался со старшим сыном в работе, подправлял, подчищал старые ульи и ремонтировал новые.

Четыре пасеки ныне поставлю, в каждой от полусотни до сотни семей пчел, — сказал хозяин, явно гордясь собой.

Андрей Георгиевич и сам понимал, что от одного крестьянского хозяйства больше требовать больше не надо. И психологически и физически уже не вытянет. А давиться, добиваясь лишней сотни ульев… зачем это?