Но, к счастью или нет, смерть короля-трубадура никоим образом не являлась причиной столь неожиданного и удивительного поступка. Ответ (и это не новшество) был прост до безобразия: несчастная любовь. Именно разочарование в любви послужило тем мощнейшим катализатором, толкнувшим Фолькета из мирской суеты в умиротворение монастырской тишиной. Мало кто знал об этом, да и сам новообращенный монах не стремился к излияниям души. А ведь ему, как не странно, было тогда немногим больше двадцати…

Потрясающее воображение перевоплощение не могло пройти незамеченным, и в скорости, его назначают аббатом монастыря Торонет, а когда ересь Окситании привлекла к себе пристальное внимание Святого Престола, именно Фулька папа Римский назначает епископом Тулузы. Именно Тулузы – самого, пожалуй, опасного и трудного участка борьбы католицизма против катарского учения, которое со всей уверенностью можно считать предтечей последующего возникновения протестантства и раскола, возникшего в католической вере в конце Средних Веков. Фульк не был слепым фанатиком, одержимым негодующей ненавистью ко всему, что угрожало спокойствию и торжеству церкви. Наоборот! Его образованность и творческий склад ума позволяли с убийственной четкостью громить все постулаты, воздвигаемые катарами, разбивать их учение и заново возвращать паству в лоно исконной церкви. Полное окружение врагами не пугало Фулька, а наоборот, придавало ему дополнительные силы, хотя некоторые методы борьбы с ересью, особенно повальные казни и массовые убийства, не находили поддержки в его взглядах на священную религиозную войну.

Но, именно он, не взирая на открытые угрозы со стороны графов де Сен-Жиль, прямо в Тулузе создал католические отряды, названные с его легкой руки «Белым братством», которые принимали самое активное участие в боевых действиях против еретиков и местных сеньоров, даже состояли в войске Симона де Монфора.

И вот, сегодня, епископ Фульк, единодушно избранный главным судьей и свидетелем Божьего суда и смертельного поединка, выехал из города на огромную поляну, расстилавшуюся возле стен осажденной Тулузы. Парадное, шитое золотом, облачение епископа сияло радужным многоцветием, и это не вполне сочеталось с гнетущей атмосферой и предчувствием смерти, витавшим в осеннем небе. Несмотря на пятый десяток лет, епископ держался молодцом, чему существенно помогало одно немаловажное обстоятельство: епархия Тулузы была, без преувеличения, самым беспокойным участком Юга Франции и всей Окситании, где катарская ересь расцвела махровым цветом.

Епископ хмурился при одной мысли о том, что «зачумленный» Раймон, его семейство и рыцарство единодушно избрали Фулька судьей на ордалии. Такое, мягко сказать, единодушное доверие, которым наградили граф Раймон и вожди крестоносцев Фулька, несколько тяготили сердце епископа. Он, как истый и добропорядочный католик, был всем сердцем на стороне крестоносцев, лично знал и уважал, несмотря на излишнюю, по его меркам, жестокость, сеньоров де Леви и де Марли, но смертельный поединок, от которого, по большому счету, не было никой пользы и прока, всецело занимал голову епископа. Кто-то из участников должен будет умереть, и для епископа не было никакой разницы, будет это сеньор-южанин или облаченный крестоносец. Душа, это бессмертное творение Создателя, должна будет насильно прервать свой цикл жизни и испытаний и вознестись на Суд Божий, суд строгий, непредвзятый и пронзительный, а это, пожалуй, самое сильное испытание для человека.

За епископом медленно и степенно ехала большая группа рыцарей, впереди которых красовались граф Раймон де Сен-Жиль и его сын-виконт под алым стягом с золотым узорчатым крестом греческого типа, который в рыцарской геральдике получил имя «Тулузского креста». Граф Раймон натянуто улыбался, старательно изображая на своем лице спокойствие и напускное равнодушие, но его бегающий взгляд говорил совершенно другое, то, что невозможно скрыть от пристальных взглядов – страх. Страх перед смертью. Это неминуемое событие, от которого уже не было никакой возможности отступить или отказаться, с каждым шагом его боевого коня становилось все ближе, яснее и отчетливее. Раймон не был трусом, но все последние годы толкали его на этот скользкий, узкий и извилистый путь, медленно, но неуклонно толкая графа в объятия страха. Сначала, когда крестоносцы Монфора разгромили его соседа-виконта Тренкавеля, страх робкими шажками влез к нему в сердце и затаился в самом дальнем и потаенном уголке, но тут же показал себя во всей красе, толкнув на публичные унижения, покаяния и позор. Нет, его нельзя было назвать трусом, страх, прежде всего, из-за неопределенности дальнейших событий и возможность лишения всего того, что он и его предки так упорно собирали и добивались.

Отец старого Раймона – Раймон V, был ярым католиком, и не раз обращался к Риму с мольбами о помощи против растущей катарской ереси. Но папам, да всему католическому миру, по большому счету, было наплевать на то, что творилось на окраинах Франции. Рим был, сначала, поглощен борьбой с германскими императорами и их притязаниями на верховенство в Европе, потом, неутихающей войной королей Франции и Англии, наконец, потерей Иерусалима и организацией спасительной и освободительной крестоносной экспедиции, но не «мелкими» локальными проблемами графов Тулузы. Отец, в конце концов, опустил руки и под старость даже стал привечать катарских священников, негласно уравняв их в правах на проповеди наравне с католическими проповедниками.

Раймон пошел дальше, увидев лично для себя огромную выгоду в покровительстве катарам и шансам поживиться за счет разграбления приходов и монастырей. Так бы, наверное, он и жил дальше, если бы не смерть короля Ришара, склонившая чашу весов в пользу Филиппа и Франции. Папа Римский очнулся от спячки и стал, словно молодой и резвый петушок, «кукарекать» крестовый поход против ереси, «невесть» откуда заполонившей Юг Франции.

Была, правда, призрачная надежда на спасение, когда король Педро Арагонский привел весь цвет рыцарства под стены Тулузы. Граф расправил плечи, но, тут же, получил несколько звонких и существенный оплеух от крестоносцев, разгромивших его самого, графов Фуа и Комминжа, а заодно, убив в сражении при Мюре самого короля Арагона.

И, именно с этого момента, страх графа, наконец, выглянул из своего логова и, расправив плечи, охватил всю его сущность. Даже нелепая смерть графа Симона де Монфора, его опаснейшего и злейшего врага, не положила конца страхам и проблемам. Крестоносцы, только войдя в Лангедок и Окситанию, не собирались теперь уже покидать благодатные и плодородные земли. Король Филипп, жестко прервал поползновения папы Римского распоряжаться землями королевства, дал понять всей Европе, что он и его род не отдаст и вершка земель, для чего назначил сенешалем Каркассона именно Ги де Леви – друга и соратника покойного Симона, подчеркнув всю серьезность своих намерений.

Рыцарство Юга большей частью приняло катарскую ересь и сохранило верность своим сюзеренам, но противостоять натиску проверенных в боях с англичанами крестоносцев не могло, откатываясь к Тулузе и Пиренеям, становясь бандитами и разбойниками, пополняя ряды сопротивления, что позволяло Риму продолжать проповеди крестового похода.

Раймон грустно улыбнулся и погладил гриву своего гнедого жеребца. Он вскинул голову и, щурясь от ярких лучей осеннего солнца, посмотрел на большую поляну, раскинувшуюся возле юго-западных бастионов Тулузы.

«Именно там и должна произойти кровавая развязка, – подумал он, разглядывая шатры крестоносцев, раскинувших свой лагерь неподалеку от места поединка. – Ох, как же мне надоела вся эта возня, увертки и уступки. Нет! Хотя бы один раз, напоследок, я должен смело взглянуть в лицо опасностям… – граф повернул свою голову и оглядел рыцарей, придворных и группу арагонских рыцарей, прибывших недавно в Тулузу, но отказавшихся участвовать в боях, ограничившись только общей организацией обороны бастионов и барбаканов города. – А эти-то, зачем приехали? Воевать не пожелали, сославшись на какие-то туманные отговорки, что, мол, предводитель крестоносцев – зять какой-то могущественной семьи из королевства… – Раймон зло плюнул под ноги коня, поддал шпорами и выехал вперед колонны, поравнявшись с епископом Фульком. Он холодно кивнул ему, едва преклонив голову, и медленно, едва разжимая зубы, спросил: