Сенешаль надел две золотые цепи на шею, одна из которых символизировала его звание маршала, а вторая указывала на его должность сенешаля. Ги немного повертел головой, разглядывая себя, довольно крякнул, оставшись довольным своим видом, и вышел из палатки с непокрытой головой, приказав оруженосцам срочно разыскать мессиров де Марли и де Клэр, которых он будет ожидать возле двух требюше, вынесенных за пределы основного лагеря ближе к стенам осажденного города.

– Да! – Добавил он вслед убегавшим воинам. – И не забудьте накрывать обед возле требюше. Я желаю побеседовать и откушать с сеньорами в виду осажденной Тулузы…

Сенешаль подошел к укрепленной позиции, находившейся на удалении от лагеря, где были установлены два дальнобойных требюше. Возле осадных машин суетились воины, которые подтаскивали камни и смазывали жиром и маслом веревки, ремни и все трущиеся части требюше.

– Внимание! – Раздался голос рыцаря, который командовал обороной этого бастиона. – Сенешаль на позиции!..

Все воины прекратили работы и поклонились Ги де Леви, построившись в две нестройные шеренги.

– Спасибо, дорогие мои братья во Христе! Можете продолжать работы… – сенешаль склонил голову в коротком, но уважительном поклоне. – Прошу вас не отвлекаться на меня…

Слуги быстро поставили три раскладных стула и козлы, на которые положили большой павез. Сенешаль не любил жеманности и излишней пышности, отдавая предпочтение скромной простоте и походному быту. Единственным, пожалуй, излишеством на этом импровизированном столе были серебряные кувшины с вином, да три кубка тонкой лиможской работы, с которыми Ги не расставался и хранил как память о нормандской и анжуйской кампаниях. Но, пожалуй, эти серебряные вещи больше напоминали ему о годах молодости и сохраняли ту зыбкую связь времен, унося к славным годам благородных битв, сопровождавших противостояние короля Филиппа и покойного Ришара Кёрдельон. Да, в те славные времена рыцари еще не старались убивать друг друга, относясь с почтением и уважением к неписанным кутюмам рыцарской этики, и наказывали тех, кто пытался переступить невидимую грань, отделявшую благородную рыцарскую войну от грязной и кровавой бойни, поклонниками которой были наемники и прочие маргинальные личности. Но, те годы безвозвратно канули в лету, оставив о себе лишь смутные предания, год от года обраставшие всевозможными небылицами и годившиеся теперь разве что для рассказов детишкам, да милым вечерним беседам с дамами возле камина.

Наемничество разом изменило и перевернуло весь ход истории Европы. Они, словно неумелые и грубые маляры, которые своими кистями смешивают краски, не отдавая отчет, что, может быть, они совершенно не подходят друг другу, так круто замесили войну, что теперь юные рыцари, да молодые оруженосцы и пажи удивленно таращат глаза, не верят своим ушам и раскрывают рты, слушая рассказы старых рыцарей, помнивших славные сражения тех легендарных времен.

– Да, – сенешаль взял в руку один из кубков и стал вертеть его, рассматривая причудливую резьбу по серебру, – именно вас я купил в год смерти благородного сира Ришара де Кёрдельон. Именно в этот год я и потерял своих старых друзей – братьев Чезаре и Лучано Висконти…

Не успели слуги закончить расстановку посуды, как к сенешалю подошли Бушар де Марли и Жильбер де Клэр. Вчерашняя бурная ночь оставила и на их лицах свой неизгладимый отпечаток: оба рыцаря были хмурые и сонные, их головы, судя по темным кругам под глазами, болели не меньше, чем у Ги утром.

Сенешаль встал и, улыбаясь свой открытой и искренней улыбкой, поклонился и поздоровался с ними. Бушар что-то буркнул в ответ и плюхнулся на стул, затрещавший под массой тела рыцаря, а Жильбер, потирая пальцами виски, вздохнул и позеленел, увидев, как Ги приказал слугам разливать терпкое вино, напоенное ароматами Юга Франции. Сенешаль протянул им кубки, предлагая выпить за здоровье. Бушар проворчал что-то, наподобие: «Еще дна такая ночь, и мне пора в гроб…», но выпил свой кубок, морщась и кривясь, словно он съел незрелую ажанскую сливу, вытер губы и усы рукавом, поставил кубок на павез и, сложив руки на животе, умиротворенно смежил глаза. Его щеки постепенно розовели, а дыхание выравнивалось. Жильбер де Клэр, в свою очередь, превозмогая отвращение к вину, бывшее следствием вчерашнего загула, поднял кубок немного дрожащей рукой и молча, давясь и захлебываясь, начал пить мелкими глотками. Его глаза и лицо менялись, переходя из лиловых оттенков в бледность, а потом наоборот. Ги с искренним сочувствием наблюдал за англичанином, болея душой вместе с ним. Жильбер с большим трудом осушил свой кубок и словно обессилевший от неравной борьбы, свалился на стул возле сенешаля.

Пару минут воины сидели молча, приходя в нормальное состояние, после чего Ги решил заговорить первым, понимая, что сеньоры настолько измотаны гулянкой, что могут молча просидеть до самого вечера.

– Дорогие друзья, – тихим голосом заговорил Ги, проводя взглядом по лицам рыцарей. – События, приведшие нас под Тулузу, вынуждают к решительным действиям!

Жильбер с большим трудом открыл глаза и сказал:

– Да, особенно, после вчерашней ночи… – он изобразил на своем лице некое подобие кислой ухмылки. – Как бы нас не объявили вероломными сеньорами, нарушающими все каноны рыцарской этики.

Бушар сразу оживился, услышав такие выражения, открыл глаза и, вопросительно посмотрев на Жильбера, рявкнул:

– Это мы еще посмотрим, кто вероломный рыцарь!..

Ги развел руки, призывая сеньоров успокоиться, и сказал, адресуя свои слова, прежде всего, де Клэру:

– Э, нет! То, что учинили с моим сыном катары, разом перекрывает все обвинения, на которые осмелятся граф Раймон и его прихвостни! – Бушар кивнул с довольным видом, а де Клэр, наоборот, оживился, и стал внимательно слушать собеседника. Ги кивнул, приказывая слугам разливать вино и подавать мясо с овощами, после чего продолжил. – Так вот, сеньоры. У нас есть железные доводы, объясняющие наше нахождение под Тулузой. – Он снова оглядел рыцарей. – Во-первых, это открытая поддержка, которую катары оказывают графу и его семейству. Во-вторых, сам граф поддерживает катарскую ересь, сам епископ Фульк будет тому свидетелем. – Сенешаль выдержал паузу. – В-третьих, нападение на Христовое воинство, учиненное мятежниками возле аббатства Фанжо, является наглым вызовом, брошенным не нам, а Его Святейшеству папе Римскому! – Ги снова выдержал паузу, оглядывая рыцарей. Бушар с улыбающимся видом согласно кивал головой, а Жильбер, наоборот, задумался, почесывая свой подбородок. – И вы можете мне поверить на слово, сеньоры, что я найду еще с добрый десяток поводов, объясняющих наше пребывание под Тулузой. К примеру, игнорирование вызовов высшего сюзерена, адресованных графу де Сен-Жиль самим его величеством. А их наглая и грубая атака, когда мы только подходили к городу? Я уже молчу о покушении на убийство моего сына, которое дает мне право на ведение «частной войны» !..

Последние слова немного успокоили англичанина, слывшего тонким специалистом в области рыцарской этики и всех кутюмов, относящихся к объявлению и ведению феодальных войн. Но, тем не менее, Жильбер де Клэр решил уточнить последний нюанс, касающийся ночного обстрела из требюше. Ги спокойно выслушал вопрос англичанина, вежливо кивнул ему и ответил:

– Стрельба по спящему городу, произведенные из двух требюше, объясняется тем, что город Тулуза считается еретическим притоном, который угрожает миру и спокойствию всей Европы, не говоря уже о Франции. А, мой любезный де Клэр, в отношении ереси, насколько я помню, Его святейшество издал специальную буллу, позволяющую крестоносцам совершать любые поступки, которые будут расцениваться, как акты вооруженного паломничества. За них, – он посмотрел на Бушара, который кивком головы подтвердил правоту слов рыцаря, – даже не полагается епитимья, а с захваченной добычи не выплачивается десятина!..

Жильбер встал и поклонился сенешалю, выражая полнейшее одобрение его доводам: