– Мы, внучок, не палачи, как любят нас называть обыватели, мало знакомые с нашим нелегким ремеслом. Мы, можно сказать – возвращаем заблудшие души господу, очищая их по дороге от скверны и прочей шелухи. После нас они предстают перед Ним чистенькие, светленькие и такие послушные. Хоть прямо бери, да и делай из них херувимчиков…

Жану недавно перевалило за двадцать лет. К своему ремеслу заплечных дел мастера он относился стоически, можно сказать, по-христиански, не ропща и не выпрашивая себе иной доли. Таков, видимо, был и его крест.

Детство, отрочество и юность его прошли рядышком с пыточными застенками и, поначалу, шокировали его, особенно, крики и стоны людей, с которыми, как любил говорить его покойный отец, «работали». Кровь и ужас, как-то незаметно вросли в него и уже не вызывали приступов дрожи или, того хуже, тошноты. Он, к своему несказанному удивлению, стал увлекаться анатомией. Это она сейчас так называется, а тогда он даже и не догадывался о том, куда и в какие дебри он влез, потакая своему любопытству.

Строение человеческого тела – этого бессмертного шедевра Творца всего сущего не давало покоя Жану. Он рассматривал строение и соединение костей, изучал, как мышцы крепятся к телу, и стал обнаруживать удивительные волосики, прикосновение к которым вызывало у приговоренного к пытке человека приступы дикой и всепоглощающей боли, которую не могли вынести даже самые стойкие. Сейчас, естественно, эти волосики называют нервными волокнами, но тогда, в двенадцатом веке, такого названия им еще никто не придумал.

Жан для себя стал называть их «волосками чувств и боли».

Чтобы как-то бороться с гнетущей обыденностью жизни, ведь многие девушки вечерами, узнав о его профессии, визжали, таращили глаза в ужасе и, густо краснея или, наоборот, бледнея, убегали от него, Жан заметил в себе склонность к рисованию. Талант это или просто хорошая способность, сейчас уже невозможно с точностью определить. Да это и неважно. Так, в жизни молодого палача появилась отдушина, раскрашивающая его нутро многоцветием красок жизни.

Он выходил во внутренний двор замка и, предварительно тщательно подготовив и наточив угольки, для чего он не жалел даже прадедовой бритвы, изготовленной, по слухам, в далеком Дамаске много-много лет тому назад, острой и тонкой. После заточки он забирался куда-нибудь в тихий и укромный уголок, где мог часами рисовать на пергаменте или гладких досках все, что захватывало и притягивало его взгляд.

Лошадь или собака, мирно дремлющая возле своей конуры, стражник, опершийся на пику и коротающий часы до смены, деревья, свиньи и гуси. Но особенно ему нравилось рисовать человеческие глаза. Просто глаза на чистом листке пергамента. Они были живые и такие разные, что казалось, они вот-вот хлопнут ресницами и моргнут.

Никто не знал об этой стороне его души, только однажды граф Гильом, непонятно каким образом влезший в темный угол крепостной куртины, увидел и по достоинству оценил его работы. Он, пожалуй, был первым и единственным зрителем, увидевшим работы Жана-палача.

Клитон был поражен. Он присел возле него и, положив руку на плечо палача, тихо сказал:

– Это просто замечательно. – Жан с мольбой посмотрел на него. Гильом в ответ улыбнулся и, потрепав его черные кудри, добавил. – Это твоя тайна. Я не имею права никому говорить о ней.

Честно сказать, Жан не очень любил заниматься откровенным истязанием своих подопечных, заметив однажды, что простого, нудного и методичного перекладывания пыточного инструмента с пояснением вслух, что и для чего сгодится, оказывается в большинстве случаев достаточно для того, чтобы у них развязывались языки и они рассказывали все, о чем ни попросишь.

Правда, тут следует поправиться, Жану все-таки приходилось почти каждый раз применять какой-нибудь из своих инструментов, но это было больше нужно для проверки, не приврал ли чего лишнего его клиент. Случалось, и довольно часто, что они привирали.

Вот именно это «красное словцо», ради которого многие не жалели и отцов, он и отсекал почти в каждом допросе, для чего содержал в остроте, чистоте и порядке свои фамильные ценности, переданные ему отцом, а отцу – его отцом.

Дверца каземата противно скрипнула и в полумрак пыточной камеры влетела полоска света почти тут же перекрытая тенью стражника:

– Мэтр Жан! Вы тут?

– Здесь я, где же мне еще быть! – отозвался он.

– Тут, мэтр, такое дело… – стражник, которому слово палач, как и любому обывателю, ассоциируется со словами: страх, ужас и боль, замялся, прокашлялся для солидности и произнес. – Его светлость граф просит вас поработать с одним очень дорогим для него гостем. Писец, мать его, правда немного запаздывает, но скоро прибежит. А! Вот и он, родимый! Входи, мэтр уже заждался тебя. – Вторая тень быстро прошмыгнула в каземат и, шурша ногами по каменным плитам лестницы, оказалась возле Жана.

– Андрэ, писец его светлости… – несколько растерянным и дрожащим голосом представился он.

– Поди-ка к свету, Андрэ. – Спокойно сказал Жан.

Писец, как он и предполагал, оказался его сверстником, худым и сутулым, с бледным прыщавым лицом.

– Морду свою, Андрэ, надо чаще драить мочалом! Да протирать тряпицей, смоченной в настое ромашки и чистотела… – он усмехнулся. – Девицы-то, небось, косорылятся, когда ты к ним пристаешь?..

– Косорылятся, бывает… – шмыгнул носом писец, немного успокаиваясь. Как оказалось палач тоже человек, молодой парень и ничто ему не чуждо. Он даже дал ему бесплатно рецепт, как избавиться от противных прыщей, портивших ему жизнь и настроение. – А вот проститутки, те нет…. Спокойные они…

– Угу, спокойные. – Засмеялся Жан. – А ты, часом, не задумывался о том, что они испытывают, ложась с тобой или каким другим мужиком в постель?..

Андрэ почесал затылок, но ничего не ответил. Он стал крутиться, подбирая себе местечко поудобнее. Жан показал ему пальцем на низенький дубовый стол, слева от которого висел большой ярко горящий факел:

– Туда садись. – Писец покорно побрел к столу и уселся за него, расставляя чернильницы, перья и рулоны бумаг. Жан, увидев пергаменты, спросил. – У тебе есть ненужные пергаменты, может, испорченные?..

– Есть… – шмыгнул носом Андрэ. – Много. А тебе надо?..

– Ага… – ответил палач. – Не отказался бы…

– А зачем тебе? – попробовал полюбопытствовать писец.

– Занадом… – буркнул в ответ Жан. – Дашь или нет?..

– После допроса заходи. Я живу в крайнем пристрое возле церкви. На нем еще ставни охрой покрашены и дверь такая смешная, фламандская, из двух половинок состоит… – затараторил писец.

– Договорились. – Жан поднял голову и крикнул стражнику. – Эй! Заснул, что ли? Давай, веди сюда сердешного…

– Принимайте, мэтр! – Стражник стал спускать по лестнице высокого и атлетически сложенного молодого человека, руки которого были связаны за спиной. – Говорят, мэтр, это ихний главный злодей и науськиватель!.. – Некстати вставил охранник.

Жан бросил на него уничтожающий взгляд и сказал:

– У тебя, как я понял сейчас, язык больно длинноват. Может укоротить малость его, а?..

Стражник побледнел и, плюхнув пленника на стул, опрометью выскочил из каземата под смех Жана и Андрэ.

Жан подошел к пленнику, внимательно посмотрел на него, пощупал мышцы, с видом ценителя поцокал языком и тихо спросил:

– Будем знакомы. Меня зовут Жан. – Он испытующе посмотрел в глаза связанному. – Надеюсь, вы изъясняетесь на франкском?..

Пленник молча отвернул голову, демонстративно фыркнув. Это был весьма хороший знак. Нервничает…

Жан медленно перевязал пленника, прикрутив его руки кожаными ремнями к столу, а ноги к ножкам массивного и тяжелого дубового стула, стал раскладывать перед ним свои причиндалы, любуясь и поглаживая их, словно ребенок, гладящий любимые игрушки.

Он поднес к носу пленника маленькое и остро заточенное лезвие дамасской стали:

– Очень тонкая штука… – как бы сам себе вслух произнес Жан. – Ей можно сделать длинный, глубокий и очень тонкий разрез, никто ничего поначалу и не ощутит… – он заметил краем глаза, как пленник побледнел. – А вот эти щипчики, прямо красота и загляденье, – он взял в руки крохотные стальные щипчики. – Специально предназначены для того, чтобы ноготки отдергивать… – Андрэ застонал. Жан усмехнулся и кинул на него быстрый взгляд. Писец сидел буквально синий от страха. Он с удовлетворением кивнул и продолжил свой неспешный монолог. Раз писец так испугался, значит, и на пленника хоть капельку подействовало, решил он. – Но, – Жан сделал паузу, подняв указательный палец правой руки вверх, – самое удивительное не это. А вот что, – он извлек крепкие щипцы. – Если раскрошить здоровый зуб, желательно коренной, – он резко схватил пленника за челюсть и раскрыл рот. – Прекрасно! Они у вас все, как на грех, здоровые! Так вот, если раскрошить коренной зуб и потом стать ковыряться в нем иглой… – он закатил глаза, изображая удовольствие. Со стороны могло показаться, что маньяк упивается своим сумасшествием перед беззащитной жертвой, но это был лишь спектакль, рассчитанный на слабый характер и волю пленника. – Такая боль пронзает человека и бьет ему в голову, что, поверьте мне на слово, мало, кто выдерживал ее больше получаса… – Он поцеловал щипцы. – С них, пожалуй, мы и начнем наше знакомство с вами, сеньор, не желающий представляться, а ведь это неприлично.