Боль понемногу отступает. Встать у меня еще не получается, и даже голову повернуть, чтобы оглядеться. Зато теперь я хотя бы слышу, что происходит, и, главное, голос Рубио:

— Диего! Диего, чтоб тебя гекатонхейры разорвали! Нечего дохлятиной притворяться. Подай уже голос!

Я попытался прокричать что-нибудь матерное, но вышел только непонятный полурык — полустон. Впрочем, этого хватило. Главное, в голове немного прояснилось, и я, наконец, вспомнил, зачем вообще ввязался в этот безумный штурм лагеря. Начинаю шевелиться через силу, не обращая внимания на боль. Получается паршиво, да и непонятно, зачем я вообще пытаюсь встать, если совершенно очевидно, что у меня это не получится.

— Вот это да! — удивляется Мануэль. — Давно не видел такой ровной прожарки! Хоть сейчас на стол подавай! Был бы обычный ожог — пахло бы умопомрачительно, а так даже скучно.

Старик, как всегда, шутит, не слишком заботясь о чувствах объекта шутки. Однако в голосе слышится искренняя тревога, и мне становится страшно. Говорят, раны, нанесенные магией чистых, заживают легче и быстрее, чем обычные ожоги. Хочется верить, что так и есть, но боль во всем теле упрямо убеждает меня, что быстро забыть о тех монахах не получится.

— Помоги встать, — кое-как выдавливаю я из пересохшей глотки.

Рубио осторожно поворачивает меня на бок, закидывает мою руку себе на шею. Силы в старике — немеряно, так что на ногах я оказываюсь за секунду — только в глазах от боли побелело.

— Сильно меня попалило? — интересуюсь, как только отдышался.

— Я не врач, — пожимает плечами Рубио. — Выглядит препаршиво, зато крови на спине почти нет. Сосуды все будто действительно запеклись, да их сверху еще и песочком этим присыпало. Смыть бы его, да посмотреть, только нечем пока.

— Потом. Сначала пойдем вон в тот барак. Бьюсь об заклад, у них там картотека.

— Кто пойдет, а некоторые везунчики, считай, поедут на пожилом человеке. Ни стыда, ни совести. Еще тяжелый, как Атлант, непонятно только, с чего! Жрать-то нечего! — Рубио привычно ворчал, а я был сосредоточен на том, чтобы переставлять ноги, и хоть немного облегчить старику ношу. Получалось так себе.

Мои предположения о назначении барака оказались не совсем верными. Картотеку мы действительно нашли. Барак оказался разделен на несколько помещений, и документы оказались в дальнем от входа кабинете, который занимал едва ли пятую часть площади.

Войдя внутрь, мы увидели длинный коридор, ярко освещенный электрическими лампочками. Двери по обе стороны были закрыты, исключение составляла только та, что находилась в противоположном конце здания. Кто-то из чистых, выходя, слишком торопился, и оставил свет гореть, так что легко было заметить картотечный шкаф, край стола и бумаги, лежащие на нем. Когда тело терзает боль, на любопытство ресурсов не остается. Все, чего мне хотелось — это поскорее добраться дотуда, сесть, а лучше прилечь на живот, и заняться поиском упоминаний о моих родителях. Было до одури страшно найти там их карточки. Я не обращал внимания раньше, но теперь вдруг сообразил: лагерь, когда мы его нашли, оказался немноголюдным. До того, как начался бунт, здесь едва ли набиралась тысяча заключенных, а ведь привезли сюда намного, намного больше. И родителей я не встретил. Оставалась вероятность, что просто не довелось столкнуться в темноте, и сейчас они пробираются по горам, стремясь убраться подальше, раз уж появилась такая возможность, но я откуда-то был уверен, что будь мама с отцом здесь, мы бы уже обязательно встретились. И потому мне было страшно, очень страшно. В то же время я продолжал надеяться, и эта надежда отнимала больше сил, чем весь безумный ночной бой. Рубио же будто никуда не спешил. Оказавшись в помещении, он аккуратно прислонил меня к стене и отправился посмотреть, что же находится в одной из боковых комнат. Чтобы туда попасть, ему пришлось отодвинуть щеколду засова, после чего старик выдал долгую матерную тираду с упоминанием гекатонхейров, циклопов и других Уранидов, а также их семейных отношений. Игнорировать такой поток брани было невозможно, и я, кряхтя и держась за стенку перебрался поближе.

Вонь стояла страшная. Я почувствовал запах еще до того, как заглянул внутрь — из комнаты шел просто сногсшибательный аромат дерьма, немытого тела и болезни. От зловония даже слезы на глаза наворачивались. Двадцать человек. В каморке три на девять футов разместились двадцать человек — и большая их часть уже была мертва. В сознании оставались и вовсе всего трое из них — они подняли головы, щурясь на свет из открытой двери.

— За что вас тут держат? — Мануэль уже оправился от потрясения, его голос звучал почти спокойно.

— Карантин, доминус чистый, — слегка удивленно прокаркал один из сидельцев. Из-за яркого света он не мог разглядеть задающего вопрос. — Чтобы не вызвать мора среди прочих жителей лагеря.

— Я не чистый, — счел нужным пояснить Рубио. — Сейчас их нет в лагере. Если можете идти — уходите отсюда, они скоро вернутся.

Таким же манером старик проверил остальные помещения. Везде оказалось примерно то же. Заминка случилась только в последнем. В этой «палате» оказался всего один пациент. Пациентка, если точнее. Совсем молоденькая девушка сидела, в центре комнаты. Когда открылась дверь, она сжалась еще сильнее, тоненько заскулила, — как побитый щенок, — и попыталась отползти в угол. Это ей не удалось, потому что цепь, висящая на ее ошейнике, была прикована к кольцу в центре комнатушки. Другой одежды на девушке не было. Причина, почему она оказалась здесь в таком положении, была очевидна. Даже синяки и ссадины не могли скрыть яркую, необычную для республики красоту юного создания. Через синяки проглядывает белая, будто фарфоровая кожа, волосы, сейчас свалявшиеся от пота и крови, имеют дивный медный оттенок, а глаза так зелены, как листики берез. Очевидно, кто-то из чистых не устоял перед столь экзотической красотой и решил скрасить свой досуг самым банальным и простым способом. Может, и не один.

Когда старик шагнул к девушке, она сжалась еще сильнее, хотя это и казалось невозможным, и стала бормотать что-то жалостливо-умоляющее. Попытки бывшего гвардейца как-то успокоить девчонку успеха не имели. Попытки прикоснуться, чтобы снять ошейник и вовсе вызвали настоящую истерику.

— Похоже, сломалась. — С глубокой печалью констатировал старик. — Такое бывает, я знаю. Может, она бы пришла в себя, будь у нее время.

Он все же освободил ее, несмотря на протесты и попытки сопротивления, но принципиально ничего не изменилось. Девушка просто откатилась в угол, где продолжала поскуливать, сжавшись и вздрагивая от каждого звука. Мануэль еще несколько секунд помолчал, а потом встряхнулся, будто пес из воды вылезший.

— Ладно. Давай уже посадим тебя искать родителей. Я поищу, чем тебе спину обработать. Хотя бы промыть от этой проклятой пыли. Да и перевязать чем-нибудь не помешает. Потом присоединюсь к тебе. Нам, вообще-то, торопиться нужно. До утра часа три, еще пара часов прежде, чем они поймут, что здесь что-то случилось, ну и столько же на дорогу к лагерю. К тому времени мы должны быть как можно дальше отсюда.

Не дожидаясь комментариев, старик приступил к выполнению собственного плана. Меня, наконец, усадили на табурет, и даже придвинули поближе три картотечных шкафа, чтобы не нужно было вставать и тянуться. Рубио ушел. Как оказалось, информация в картотеке отлично систематизирована. Мне не нужно было перебирать содержимое всех шкафов — бумаги были отсортированы в алфавитном порядке. С трудом преодолевая дрожь в руках, я достал ящик, промаркированный буквой «О». Сердце колотится так, будто сейчас разорвется. Это действительно картотека. Карточки содержат скудную информацию — фамилия, возраст, город, откуда прибыл. Демонический покровитель. И вердикты. Очищен. Выбыл до прибытия. Выбыл после прибытия. На карантине. Дата.

Пальцы не слушались. То ли от боли, то ли от напряжения или усталости, то ли от страха. Карточки, одна за другой переворачивались. Олидики Андре. Выбыл до прибытия. Оминазо Сильвия. Очищена. Ориен Вито. Очищен. Ортес Винсенте. В голове будто бомба взрывается. Очищен. Ортес Мария. Очищена. Дата одна — шестое Брюмера. На следующий день после того, как все началось.