Время шло; нечисть не беспокоила меня, да и Нурарихён ворочался под пригорком: щупальца его наверняка сюда доставали, и я потихоньку успокаивалась — и отчаянно завизжала, когда зелень блуждающего по поляне огонька выхватила из тьмы стоящего на четвереньках Рутрира. Его голова была при нём, и он больше не был Рутриром.

Смотреть было страшно, и я старалась не смотреть; инстинктивно отводила взгляд, костенея в центре круга, сжимая рукоять ножа в потном кулаке. Что ему нож, если его не остановил один, уже воткнутый в его сердце, и отрубленная голова! Только круг мог защитить меня. Я не видела, но не слышать не могла. Он, кажется, не дышал, но постоянно с хлюпаньем втягивал носом воздух — пытаясь унюхать меня? Ходил кругами по краю контура, не суясь за него — пока, во всяком случае. Нурарихён почему-то не реагировал на него. Я подумала, не повторить ли ритуал призыва болотного кракена; поколебалась и не выдержала: резанула воспалённую от предыдущего разреза ладонь и начала произносить заклинание. И тут Рутрир дёрнулся; из мертвого горла раздалось рычание. Я подняла голову и встретилась с ним взглядом. Горящие мертвенной синевой глаза торжествующе вспыхнули — и он прыгнул.

Примечания:

«Utinu en lokirim» — «змеиный выводок» (квенья)

«аdodulin» — «стервятник» (квенья)

вот ты крадёшься тёмной ночью

через дремучий бурелом

и вдруг из мрака раздаётся

шалом

© Ростислав Чебыкин

«Ай да Бараш! Ай да овечий сын!» © «Смешарики»

В детстве мне казалось, что если у тебя есть нож, то ты уже и не беспомощен. Это, конечно, от наивности. Один хороший охотник как-то между делом заметил, что отмахиваться ножом от медведя имеет смысл только если он сеголеток, весящий не больше пятидесяти килограммов. Мысль о его несомненной правоте мелькнула, когда мертвец ударил меня грудью — уклониться я не сумела, нож вылетел из руки. Ничего не могла и невыносимо жалела, что остаюсь в сознании и всё чувствую. Вот особенно свой беззащитный поджавшийся живот, в который сейчас вцепятся и начнут выедать мне внутренности, а я так и буду всё чувствовать. Со стороны слышала свой тонкий заячий вскрик и плач, когда упырь волок меня по поляне, вгрызаясь в плечо и тряся его, как разъярённый терьер.

Я как будто упала в огонь — невыносимый жар, гул и треск, тьма и искры перед глазами, боль от ожогов. Подумала, что не вынесла происходящего и схожу с ума, с криком дёрнулась — и вылетела из костра. Покатилась, обдираясь, не по траве — по острым камням. Истошно вопя, кинулась бежать — и в себя пришла от того, что меня крепко держат, но не едят заживо. Ещё покричала и поплакала, уже понимая — что-то изменилось, но от этого выть хотелось ещё сильнее.

Сквозь свои вопли слышала мужской голос. Слов не понимала, но интонации были успокаивающие, и спустя какое-то время я заинтересовалась, кто же это всё-таки; достаточно осмысленно подняла голову и посмотрела. Окружающее плыло и размазывалось от слёз, и проморгаться не получалось, но я поняла, что это эльф с волосами ослепительно белого цвета и в белом кафтане. Лицо было смутно знакомым, но опознать я его не могла — плохо видела. Впрочем, это не мешало мочить его одежду слезами, перемежая вой беззвучными рыданиями, и, порой, невнятными жалобами. Понимала, что надо перестать, несколько раз тихо внятно говорила, что всё, я уже в себе, делала несколько спокойных вдохов — и истерика тут же уходила на новый круг.

Наконец-то выдохлась и затихла, но говорить, что всё, не спешила, выжидая. Решив, что, кажется, теперь на самом деле всё, отстранилась. Эльф не удерживал. Опухшие пересохшие веки зудели и видела я плохо.

Сделала несколько неверных шагов, понимая, что иду и правда по очень неровному, из острых камней состоящему дну пещеры. Что вокруг тьма, разгоняемая пламенем костра, отсветы которого пляшут на стенках, и что в от входа задувает холоднющий ветер со снегом. Постояла, прислонившись к камню, дыша благословенной зимой (ненавижу, ненавижу лето и лягушек!):

— За мной гнался упырь, — сорванный голос хрипел, нос отёк и был заложен.

Даже, я бы сказала, не гнался, а догнал и ел, но это было несущественно. Существенно было то, насколько он далеко/близко сейчас.

Эльф, с чем-то возившийся у огня, звучно ответил:

— Блодьювидд, браслет, который я тебе подарил, защищает от внезапной нечистой смерти… и он защитил. Перекинув в пространстве. Ко мне — видимо, потому, что я носил его несколько тысяч лет. Это предположение, принципы работы артефакта мне непонятны.

Ланэйр Ирдалирион. Вихрем кинулась, обняла, шептала, как счастлива видеть — и наконец смутилась. Истерика прошла, и вернулась чувствительность определённого рода. По-дружески, просто так, обнимать Ланэйра было невозможно. Эта тонкая талия, эти вспыхнувшие надеждой глаза и напрягшаяся челюсть… Нет, невозможно. Отодвинулась. Он криво улыбнулся и спокойно сказал:

— Ты, похоже, ранена. Отвар ацеласа готов, надо снять одежду, осмотреть раны и промыть их, прежде чем лечить. Этот огонёк — он тебя слушается? — и указал на светлячка, который, видимо, случайно проник со мной из того мира. Радуясь, что артефакт упыря до кучи не прихватил, я кивнула.

— Хорошо. Подтащи его поближе, светлее будет, — эльф склонился над деревянной чашкой, в которой что-то булькало, и кинул туда сосульку, отломленную со стены.

Одежда снималась перемокшей грязной окровавленной корой, почти отслаивалась. Несмотря на холод, без неё стало лучше. Эльф оставил мне только обувь — воистину волшебная, она не промокла, а грязь с неё отваливалась.

Голосовые связки побаливали, ободранное тело саднило, но терпимо, а вот плечо жгло сильно.

Чувствуя неудобство (хороша я, должно быть, была, свалившись из ниоткуда в таком состоянии, да и потом, спонтанно обняв эльфа!), старалась помалкивать. Ланэйр тоже молчал. Помог с одеждой, обмыл всё тело, смачивая тряпочку в чашке и начал осматривать, осторожно поворачивая перед костром.

Чувствовала неловкость, хотя он и был аккуратен. Чтобы скрыть, пошутила:

— Сильно он меня пожевал?

Ланэйр вздохнул:

— Как сказать… пожевал слегка. Ранение поверхностное, ни кости, ни крупные сосуды не задеты. Но укус ядовитый, — и, как будто поколебавшись, — богиня, я сожалею, что не обладаю достаточной силой, чтобы излечить тебя мгновенно, и что мы оказались тут, в орочьих горах, и нет другой помощи.

Ещё поколебался, и, решившись, с силой сказал:

— Но я эгоистично счастлив, что так случилось.

Я, переваривая информацию про орочьи горы, дальнейшее не очень-то поняла, а он не продолжал. Сосредоточенно встряхнул кистями, и они засияли бледным золотом, не так ярко, как у Трандуила. Поднёс ладони к плечу, но не прикасался, держал в нескольких сантиметрах. Скосилась, думая, что, видимо, при лечении открытых ран руки на них не кладут. Приятное тепло убирало боль, я чувствовала, как уходит воспаление, как кровавые борозды затягиваются. В какой-то момент Ланэйр убрал руки. Шатаясь, как пьяный, слепо нащупал стену пещеры и привалился к ней:

— Всё, не могу больше, надо подождать.

Постояв минуту, снял с себя верхний кафтан:

— Надень, богиня, холодно.

Я накинула его, про себя беспокоясь, что выпачкаю кровью, но ткань не прилипла к ране: та хорошо поджила. Всё-таки боги, конечно…

И со мной случилось чудо, спас меня ланэйров браслет от внезапной нечистой смерти. Да уж чего чистого, когда тебе кишки наживую выедают.

Я б ещё поужасалась, но почему-то не могла больше. Читала как-то про одного маньяка. Он взрослых больше любил убивать потому, что те лучше понимали ужас происходящего, а у детей как будто ограничитель какой встроен был. Я, наверное, инфантильна, ограничитель имеется.