Проходя мимо кровати, оценила расторопность брауни: бельё уже было поменяно. Думала прилечь, но потом решила всё-таки посидеть, подышать воздухом. Доползла до кресла и постаралась устроиться поудобнее, закинув ноги на другое кресло. Гормональный удар ощущался, вот как будто пыльным мешком по голове стукнули — вроде не болит, но соображать тяжело. Радовалась, что с больным животом и трясущимися ногами и руками не надо мне никуда идти, и никто ничего от меня не хочет. Могу сидеть в дезабилье и болеть в своё удовольствие.

Спокойно смотрела, как из теней на полу начинает медленно выплетаться брауни — видно, Ардариэль прислал обещанное зелье.

Взгляд отвлёкся на мотыляющийся в ветвях дуба бордовый лепесток. Проводила его взглядом — и, когда снова посмотрела на брауни, на этом месте стоял Ганконер.

День разом стал хорошим до невозможности. Задохнувшись от радости, ляпнула:

— Ты не умер! — и удивлённо замерла, поняв, что на нас из ниоткуда падает дождь из бордовых лепестков роз.

Он смотрел молча, улыбаясь, а потом протянул мягким своим голосом:

— Ну, не то чтобы не умер… но я жив.

Втянув носом счастливые слёзы, прошептала:

— Я так счастлива. Не верила, но надеялась.

— Я знаю. Ты ждала и звала меня. Я чувствовал.

Я расспрашивала его — и Ганконер рассказывал какие-то совершенно безумные вещи. Как он в тюрьме, собрав все силы, смог принести самого себя в жертву себе же, и поэтому после смерти попал не в чертоги Мандоса, а в мир демонов, и скитался там.

Не выдержала и спросила:

— Всё это время?

Он помолчал, глядя на меня. Лепестки падали всё гуще. Не оставляло ощущение, что ему просто нравится смотреть, а говорит Ганконер только потому, что я спрашиваю, и что губы его отвыкли от речи. Сухо усмехнувшись, сообщил:

— Время в аду течёт иначе. Я был там долго — дольше, чем ты можешь себе представить.

Ага. Интересно, сколько лет ему теперь. В прострации смотрела, как лепестки валят уже багровой метелью, и на полу террасы наметает бордовые сугробы, перекатываемые порывами ветра.

Так же спокойно, кратко и безразлично шаман поведал, что мир тьмы ему удалось покинуть после поединка с его владыкой. Выигранного. И что адский трёхголовый пёс, принадлежащий оному владыке, перекусил Ганконеру ногу, но она уже почти выздоровела. Что он обрёл новые умения и силы, несопоставимые с прежде имевшимися.

Ну да, на моей памяти из теней ни один эльфийский шаман не выплетался. Наверное, Трандуилу это будет интересно, и, возможно, Ганконера простят и примут обратно. В голову пришло, что мне он явился в первую очередь из-за моей безобидности, и чтобы я походатайствовала за него перед владыкой. Забеспокоилась, подумав, что нас могут здесь застать и всё испортить:

— Сюда могут войти.

Он согласно кивнул:

— Да, ты права, затягивать не стоит.

И насмешливо, с издёвкой добавил:

— Я слышал, и король, и принц чувствуют себя в твоих покоях, как дома.

Предпочтя не заметить неприятную интонацию и обрадовавшись взаимопониманию, обеспокоенно, с участием спросила, что Ганконер хочет передать королю.

На его лице отразилось незабвенное глумливое выражение Жоржа Милославского под названием: «Передай твой король мой пламенный привет!».

После чего Ганконер сделал несколько шагов ко мне, подхватил из кресла — и за спиной у него развернулись тёмные крылья, закрывающие небо.

любовь до гроба это мелко

попробуй так влюбиться чтоб

твоя любовь пустила корни

сквозь гроб

© мюс

Помню, читала в инетике забавный словарь, переводивший обсценные выражения на язык приличных людей. «Я о…уел!» переводилось как «Я поражён!». Я была поражена настолько, что ни кричать, ни сопротивляться не смогла. Только цеплялась трясущимися руками за плечи Ганконера, не понимая, на каком свете нахожусь. Взмах его крыльев не то чтобы поднял нас в воздух — он поменял реальность вокруг на недружелюбную для человеческих чувств и разума. Глаза я закрыла быстро — мир вокруг состоял из мутных завихрений, сменяющихся всполохами неприятных цветов. Иномирных, нездешних, даже сквозь закрытые веки неприятных. Но звуки! Их было не убрать. Резкие, как циркулярная пила, и больше всего тревожило, что, похоже, издавали их живые существа. Иногда к клёкоту примешивались вкрадчивые шепотки, от которых очень хотелось закрыть сознание. Впрочем, разум быстро начал интересоваться только желудком, подкатывающим к горлу.

Сколько это длилось, сказать не могу, но не очень долго, и закончилось так же внезапно, как началось. Воздушный хлопок, как будто от складывающихся крыльев (крылья ли это были?) прекратил изматывающую душу тряску. Ганконер отпустил меня. Недоверчиво ощущая под ногами твёрдую поверхность, открыла глаза. Я стояла на возвышении в центре густо изрисованной пентаграммы; вниз вела белокаменная лестница. Под ней испуганно толпились женщины, чёрные, как головешки, и с ног до головы увешанные золотом. Встретив мой взгляд, они тут же упали на колени и прижались лбами к полу.

И тут меня скрутило. Я не замедлила принять ту же позу, и меня вывернуло прямо на магические каракули.

Ганконер молчал, только слегка двинулся — и дамы кинулись ко мне. Действия их были на удивление слаженными и молчаливыми: подхватили под руки и по каким-то переходам дотащили до спальни. Я не могла даже «кыш» сказать и обессиленно принимала их заботу. Мне дали сполоснуть нос и рот, уложили; намазали виски пахучими маслами, сразу принёсшими облегчение; напоили какой-то ядрёной кислятиной, от которой в глазах посветлело, и я поразилась королевским размерам кровати и окружающей тяжёлой роскоши. Вишнёвые шёлковые простыни, и шёлк отливал багрецом и просинью дорогого вина. Балдахин на резных столбиках из тёмного дерева, по которым вились живые лианы: цветущий шиповник перемежался глянцевитыми кистями спелой ежевики. Вид потенциальной еды снова вызвал приступ тошноты, и мне чрезвычайно оперативно поднесли тазик. Из золота с каменьями. Пробрал истерический смех, и я хихикала и блевала одновременно.

У сопровождающих, было успокоившихся, снова появилось заделье: замелькали кувшины, тазы и бутылочки с притирками. При этом большую часть времени дамы умудрялись проводить, ползая передо мной на коленях. Не имея возможности это пресечь ввиду своей слабости и незнания местных реалий (можно ли это сделать?), я, когда не склонялась над тазиком, молча осматривалась. Кровать стояла на возвышении в несколько ступеней. Кажется, местный архитектор был неравнодушен к беломраморным лестницам. Впрочем, нет, это не мрамор. Белизна не молочная, а скорее снежная, камень чуть прозрачный. Кварц какой-то, наверное. Всё вокруг белое и золотое; тяжеленные тёмно-вишнёвые златотканые драпировки закрывают двери и окна, и непонятно, светло или темно на улице. Лёгкий рассеянный свет льётся не пойми откуда, как будто создавая сам себя. Забавно смотрятся мои дамы на белом фоне стен. В целом, канеш, эффектно — и не очень-то уютно. Иногда думала, что, доведись мне жить во дворце, так я могла бы опуститься до постройки небольшой будочки внутри, и жила бы в ней.

Думать получалось плохо: накатывала слабость и противная трясучка, но хоть тошнить стало меньше. Дамы отпотчевали меня напоследок каким-то ещё зельем и удалились — все, кроме одной, сидевшей на ступенях. Наступила приятная тишина; свет сам собой притух до полутьмы. Свежий прохладный воздух потихоньку очищал сознание. Тошнота иногда возвращалась приступами, и тогда подносился тазик, потом вода для мытья и кислый морсик. Не заметила, как впала в забытьё.

Проснулась всё в той же полутьме, случившийся кошмар никуда не исчез. Сиделка моя встрепенулась, внимательно посмотрела на меня, и, очевидно удовлетворившись увиденным, обтёрла моё лицо влажной тряпочкой, терпко пахнущей флердоранжем. Всё молча. Эти дамы, я так думаю, харадримки. Похоже, рабыни. Успела начитаться про Харадрим в трандуиловой библиотеке. Но что ж они молчат-то всё время? Неужто языки отрезаны? Спросила у девушки: