И пощады он не дал.

Я как-то видела, как жеребец, кроющий кобылу, пританцовывает на задних ногах, переминаясь с одной на другую, и вспомнила это, когда мой любовник затанцевал жеребцом, стремясь войти ещё глубже, сжал бёдра, не давая отодвинуться — и упал сверху обессиленный.

Мы, наверное, довольно долго лежали на столе; по-моему, мы даже вздремнули в таком положении, и было дивно хорошо, время как будто остановилось.

Я очнулась первая, двинулась, и стол скрипнул и покачнулся. По ногам текло. Щека, которую я задела плечом, показалась мне шелковистой, как никогда. Глоренлин вздохнул, приходя в себя, и слегка прикусил за шею сзади.

По телу разливалась счастливая истома, и, похоже, я это испытание выдержала гораздо лучше, чем стол. Всё-таки непонятно, как этот жеребец целибат соблюдал.

Глоренлин потерял свою насмешливость и стал ласковым. Разделся наконец и меня раздел, обнимался нежно и благодарно, сладко заговаривал зубы. Возможно, эта идиллия прекрасная ещё бы продолжалась и плавно перешла бы в очередной приступ жеребцовости, но я неромантично спросила, где тут у него удобства и бочка его хвалёная, в которой можно помыться.

Любовью мы занимались одетыми, а вот завтрак получился голым. Как-то не было желания одеваться.

Приятно удивилась, увидев на столе вареники со сметаною. Усаживаясь за низкий столик, простодушно спросила, не в голове ли у меня Глоренлин подсмотрел их. В королевском дворце таким не потчевали. Он только покивал, и я подняла глаза от миски на него — и поняла, что впервые вижу его голого на некотором расстоянии, позволяющем рассмотреть. Костистые плечи, выступающие ключицы, худые мускулистые ноги… Там, где кожа не была покрыта татуировками, он был красным и разгорячённым: кровь, прилившая во время занятий любовью так и не отлила, бледность пока не вернулась. Было пришедший в спокойное состояние член от взгляда вздёрнулся — и плакали мои вареники, сметённые в сторону. Столик оказался хлипковатым, долго не выдержал, и мы перешли таки в спальню, а завтрак имел место быть только в виде позднего обеда. И уж на него я предусмотрительно оделась.

И имела достаточно дурновкусия, чтобы не только вспомнить и рассказать про запорожца Пацюка, но и принять предложение поесть вареничков таким же способом. С восторгом смотрела, как они шмякаются в сметану, валяются в ней и старалась вовремя рот открывать, так что конфуз только с первым получился, когда не успела и он упал, и со вторым, когда хохотала и чуть не подавилась. И чёрт эльфийский, мановением пальца эти вареники в полёт отправлявший, тоже смеялся — и я ни на секунду не жалела о том, что у меня пятеро.

И то правда, что в разгар веселья на Глоренлина свалилось гневное письмо от владыки.

Сначала-то шаман как и не почувствовал, был всё так же весел, но вдруг посмурнел. Я было решила, что он осознал гнев государев, и засобиралась, чтобы не усугублять раздражение Трандуила промедлением. Но дело было в другом. Мы уже вышли из лауринквэ, когда Глоренлин остановился и внимательно посмотрел в глаза:

— Скажи, прекрасная, ты хочешь, чтобы я ждал, не зная, снизойдёшь ли ты, изворачивался, придумывая, как зазвать тебя, просил… стоял на коленях? — на моё удивление пояснил: — Ты не подарила мне определённые дни, как другим.

Ну да. Точно. Консортов много, дней мало. И рыжик свои дни недавно отстоял таким способом, что вспоминать лишний раз не хотелось. Надо было что-то сделать, и я не знала, как влезть на эту ёлку и в смоле не запачкаться. Замялась с ответом, и шаман понимающе промолчал. Только протянул руку, и тяжёлая ветвь опустилась к нам. Я не совсем видела и понимала что он делает, пока мне на раскрытой ладони не протянули кольцо. Деревянное, сплетённое из тонких красноватых побегов с зеленеющими почками.

Так же молча, как оно дарилось, приняла и надела на палец. В конце концов, надо показать, что я ценю и самого эльфийского чёрта, и его подарки.

комплект любовников неделька

приобретает зульфия

на понедельники пожостче

на выходные понежней

© supposedly-me

Выяснилось, что гневное письмо написано было как бы авансом — видимо, король решил, что лишним не будет. Тем не менее, во дворце его не было. Я успела и в источниках наполоскаться, отмыв чернила, в которых неведомо когда успела заляпаться (возможно, в библиотеке… интересно, шаман ведь сумеет собрать все свои свитки и листочки, которые в стороны разлетелись?), и пчёл сухих из волос вычесать. В целом было ощущение, что из норы барсучьей выползла, а барсук ещё и не отпускал.

Во всяком случае, из пропылившегося платья, пока снимала, чего только не высыпалось: веточки-иголки-травинки и тому подобная шелуха.

Отмылась, постояла на ветерке рядом с нижней чашей, любуясь соснами и радуясь, что не тащат меня в очередную дыру, изобилующую чудовищами, пчёлами или наводнениями. Усмехнулась мысли, что, возможно, Трандуил имеет двойной гешефт: Глоренлин правильно на меня воздействует, и от этого всякая польза, а, кроме того, возвращаясь во дворец, я очень радуюсь своей тихой прекрасной жизни в нём. И жмусь к владыке, как к оплоту мира, покоя и стабильности.

Видно, сезон сменился, потому что брауни вместо тёпленького балахона принесли просторную одежду из шёлка. Подняла и залюбовалась: светло-жёлто-серая неотбеленная ткань. Цвет, близкий к топлёному молоку, слоновой кости и кремовому, и приглушённо сияющий сам по себе. Всплыло в памяти, что это называется «экрю».

Надела, утонув в прохладе, в широких рукавах, в приятной многослойности и безразмерности — со стороны себя не видела, но понятно, что эта одежда не показывает ничего. Ни намёка на тело, только прекрасные благородные складки и переливы сырцового шёлка.

С недовольством отметила, что носки шерстяные не принесли. Небось потому, что не сезон. А старые, из моей комнаты, наверняка уже убрали. Объясниться с брауни я не могла и не поленилась — пошла искать управителя, периодически спрашивая встречных, где эру Ангрод.

Нашла его в хозяйственной части дворца, в сводчатом подвале. Дальше начинались винные погреба, сырые и холодные даже в жару, и пахло там влажной землёй, дубом, крепким вином; плесенью, мышами и дорогим сыром… я помнила, занесло меня как-то туда. А здесь было сухо, тяжеленные двери всё отсекали, и устроил здесь эру Ангрод чистую контору для ведения счетов да платы поставщикам, ну и запах соответственный — бумаги, золота, серебра и меди, чернил из дубовых орешков… и, по-моему, немножко пахло скупостью. Озабоченно изложила просьбу насчёт шерстяных носков, чтобы и сейчас подавали (ну да, кто летом ходит в шерстяных носках и спит под ватным одеялком, тот я). Эру Ангрод цвёл, сиял и всем видом своим показывал, что счастлив — видеть, услужить… я тихонько порадовалась знанию, что он жену любит и восторг его чисто религиозный, скажем так. И сама сияла в ответ, поэтому за всеми любезностями не сразу заметила, что не один он в подвале, и рядом со столом переминается мужик. Тот, поняв, что его заметили, заулыбался:

— Девонька, да ты, никак, по-прежнему здесь! — и руки приветственно развёл.

Неприлично уставилась на него, сглатывая от сильных ощущений — он, похоже, взопрел, то ли товар доставляя, то ли торгуясь, и меня окатило смесью ферментированного крепкого пота, несвежего кожного сала и протухшего тестостерона.

Взяла себя в руки, напряглась и с трудом вспомнила: дядюшка Гату.

Приветствовала, улыбалась, а сама радовалась, что он обниматься не порывается — и отчётливую дистанцию соблюдает. Но борода, но запах… Воротник рубашки, на котором видно отпечаток грязного тела, причём все градации от серо-коричневого внятного ободка через оттенки к относительно белому.