— А пеньюар?

— Хорошего понемножку, богиня.

— Ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок, — натягивая куцую одежку, я бурчала про себя, но Ганконер услышал и беззлобно упрекнул:

— От тебя, прекрасная, и клока не дождёшься. Небось не будешь тут со мной сидеть и беседы вести, обратно уйдёшь?

— Ну почему же… — я плюхнулась в кресло и тоже вытянула голые ноги, скрестив их в щиколотках, — меня вот совершенно бескорыстно заинтересовала одна вещь, и я лучше спрошу, чем буду думать об этом.

— Спрашивай, — Ганконер вальяжно, как кот, расположился в кресле.

— Почему больно?

Я бухнула вопрос и зажалась, смутившись и уже жалея, что спросила.

Он долго молчал, и я, отвернувшись, чувствовала, как он тяжёлым взглядом смотрит на меня.

— Я, когда был во дворце в день «Зелёного Листа», слышал, как Трандуил велел травнику сварить зелье для расслабления гладкой мускулатуры. И сделал вывод, что ты тесна, раз это требуется. Не надумывай себе всякие ужасы. Если хочешь, посмотри на меня… хотя вряд ли ты захочешь, — Ганконер усмехнулся, — но ведь думаешь, думаешь об этом.

— Да, но ты сказал, что НАМ будет больно… тебе почему?

— Богиня, ты когда-нибудь пробовала сунуть палец в тесное кольцо? Я жду от первого соития боли для нас обоих, но это будет восхитительная боль. Поверь, я могу доставить удовольствие женщине.

Он помолчал и индифферентно предложил:

— Давай провожу, а то в темноте ещё обо что-нибудь споткнёшься.

На пороге осторожно придержал за руку:

— Что ж, мне сегодня выпало счастье два раза проводить тебя в постель.

И спросил на ушко:

— Как думаешь, может быть, это судьба намекает, что мне стоит в этой постели остаться?

— Нет. Это судьба намекает, что мне не следовало и в первый раз оттуда вылезать.

Грубо смущённо отобрала руку и пошла к постели.

Полежала. Сон не шёл. Выхлебала остатки зелья и вроде бы придремала — и была разбужена жаркими объятиями и шёпотом:

— Прости, прости. Я не могу. Я не буду брать насильно, но не могу больше ждать и терпеть. Я поласкаю тебя. Не сопротивляйся, это меня только распалит, — дрожащие руки стаскивали одеяло и задирали сорочку.

Не успела испуганно ахнуть, как его пальцы легли между ног, пропуская один ещё дальше и глубже. Не могла сопротивляться, выгнулась и вжалась затылком в подушку. Ганконер полным обожания взглядом коснулся лица, вынул руку, и не отрывая глаз, медленно повёл тонкими пальцами по своим приоткрытым губам, так же медленно, наслаждаясь, провёл по ним языком. Уловил в глазах понимание и глухо сказал:

— Я… поцелую тебя, расслабься. Только это.

Всхлипывая, отвернулась, сдаваясь — и вздрогнула, открывая глаза. Харадримка осторожно будила:

— Госпожа, вы стонали во сне. Как вы себя чувствуете?

Чувствовала я себя, как кошка, у которой отняли пойманную мышь.

А шашлычок под коньячок!

И соус остренький к нему желательно!

Нарезать кольцами лучок —

Очаровательно!

© Т. Шаов «Вредная песня».

Меня одевали. Сначала рубашку, потом жёсткий, как хитин, корсаж, сковавший тело, а сверху на всё это упало пудовое платье — по ощущению, из чистого золота. Оно даже побрякивало. С широких рукавов свешивались огромные жемчужины. На платье была накинута сетка из драгоценных камней. Следующий предмет был помесью ошейника с оплечьем и нагрудником. Ожерельем это назвать язык не поворачивался, и глаза на него опускать было больно — рубины с бриллиантами пускали колючие зайчики в глаза. Если бы тут случились гномы, они могли бы законопатить меня в сокровищницу, не заметив, что в этой груде золота и камушков что-то есть.

— Куда? Зачем? — у меня в предыдущие пару дней создалось впечатление, что ходить я тут буду в нижнем белье.

Потому что эру Ганконеру нравится видеть меня такой. Да, очень сдержан, снисходителен, высокие чувства испытывает — но украл и держит в клетке, в зависимом положении. Это-то платьюшко тоже — руки ведь не поднять, шагу не ступить. Да и стоять тяжело, но я стояла, пока меня расчёсывали. Хорошо хоть на голову ничего громоздить вроде не собирались.

— Повелитель ничего не сказал, кроме того, что нужно одеть так, — Халаннар, руководившая процессом, поклонилась.

Вот очень сдержанная особа — ни слова лишнего. А что и скажет — так без интонации и как можно малоинформативнее. Всё в себе, всё в себе. Что у неё в головушке — неизвестно, но что-то ведь она себе думает? Осторожнее, осторожнее надо быть, вот что.

— Угу. На всё воля повелитель. Мы есть сегодня будем?

Мне тут же, молча, с торопливостью и с поклонами, приволокли поднос с засахаренными фруктами, наваленными горой, и другой, с кувшином не пойми чего. Налили в кубок, стоящий на том же подносе. И так и стояли, протягивая два подноса. Я задумчиво пожевала какой-то псевдофиник, фаршированный молотыми орехами и присыпанный золотой пудрой, и глотнула мерзостно сладкого питья. Харч начинающего диабетика. Мда, это вам не яйца бенедикт с малосольным лососем и хрустящими булочками. Однако, так тут, кажется, видится роскошь. Интересно, сами-то харадримки это любят? Подозреваю, что да. Только видят небось нечасто.

И мебели, кроме кровати да столика рядом, в этой гигантской спальне нет. Мебелью женщины служат. Ладно. Махнула рукой приглашающе:

— Девочки, у меня есть хороший настроений сегодня. Благоволение госпожа. Его знак вы съедать это.

Да, харадримки позолоченные финики любят и считают роскошью. Подносище опустел за пять минут.

— Халаннар! Наряд недостаточно роскошен быть!

Та поклонилась, почему-то медленно серея.

— Моя благоволить, твой опыт доверять. Ты принести ещё украшений! Блеск великолепие достоин повелитель!

Она вроде бы не обиделась, перестала пугаться и приосанилась. Позвала за собой двоих и удалилась. Ага.

— Девочки, кто знать, зачем такой платье, куда в нём ходить?

В отсуствие Халаннар говорливость девочек была такова, что я поняла Ганконера. Заклятие безмолвия — вещь. Наговорили за пять минут столько, что у меня голова закружилась. Итак, повелителю далось отправиться с дружественным визитом в крупное орочье племя. Полетим на драконах. О как.

За удовлетворение любопытства пришлось заплатить: с моей точки зрения, на меня бирюльки навешивать некуда было, но опытная, польщённая доверием Халаннар, расточая комплименты моему хорошему вкусу, несвойственному, как она считала, северянкам, навешала на меня дополнительных килограммов пять. Ещё и дидему присобачили, и это был апофеоз. В зеркале я увидела «блеск-великолепие-достоин-повелитель». Как бы повелитель, увидев этот ужас, взад себя не упал. А на месте орков я бы всю делегацию порешила за эти камушки. Ну, даст бог, Владыку они боятся достаточно, чтобы самоочевидная идея не была реализована.

Как раз к концу одевания в спальню тихо вошёл Ганконер. Я бы его, наверное, не сразу заметила, но дамы притихли, как мыши в присутствии змеи. У меня был приступ эмпатии, и я напугалась за компанию. Неловко двинула рукой, и золотистая жемчужина, зацепившись о камень на подоле, оторвалась и упала на пол, звякнув. Ганконер холодно посмотрел на жемчужину — потом на харадримок, ту же повалившихся ниц.

— Кто готовил одежду для богини? — голос шелестяще сух, как трущиеся друг о друга чешуйки рептилии.

Я, онемев, начала понимать, что, кажется, дамы запуганы не просто так.

Ганконер вроде бы ничего не делал и никого не звал, но в спальне возникла пара орков самого дрянного вида. Я старалась на них прямо не смотреть, уж очень рожи мерзкие.

— Эру Ганконер, эту бусинку я сама оторвала, за что же с дам спрашивать? И они теперь свободны, нет? — интонационно эти фразы на синдарине я постаралась произнести максимально почтительно. — Неужто поддержание авторитета владыки в этих местах требует такой суровости?