С логикой, кажется, стало хуже, чем было… может, оттого и веселее… а, всё равно! В этих синих небесах есть что-то прекрасное, и мне нужно туда. Посмотрю только ещё немного и полечу.

Вокруг столба организовалась очень слаженная, но полная скрытой паники суета: кто-то срезал верёвки; рогатая фигура — ах да, это же Трандуил! — подхватила сползающее тело. Со мной (хотя разве ж это я?) на руках король стоял тёмным истуканом, и перед ним на открытом пространстве проявлялось что-то большое, занимающее едва не всю поляну. Потихоньку стало понятно, что это усечённая пирамида с лестницей, ведущей наверх. Я с любопытством полетела вокруг, пытаясь понять, из какого материала пирамида сделана, но так и не поняла. Полупризрачная, громадная, с лестницами с четырёх концов и жертвенником наверху, она так и не проявилась до конца. С четырёх концов к ней подходили четыре шамана. Двое местных, двое из Лотлориэна. Мне были представлены все четверо, но сейчас я даже имён не могла вспомнить. Подлетела поближе к одному из них, пытаясь понять, что они делают. Он поднял глаза и улыбнулся в мою сторону, и я поняла, что он меня видит. Хотела подлететь ещё ближе, но зрение стало меняться: эльфы всё меньше походили на эльфов — и всё больше на свет. Шаманы окутались сиреневым бледным пламенем, с гудением побежавшим наверх по ступеням. На вершине потоки встретились — и там взметнулся костёр. Для меня пирамида становилась всё более вещественной, пламя всё более ярким, а вот собравшиеся вокруг бледнели. Хорошо видела я уже только Трандуила, начавшего подниматься наверх, по колено в огне.

Посмотрев, как он поднялся и положил тело (моё? да нет, уже ничьё) на пылающий жертвенник, я заскучала и улетела бы, но удерживал какой-то странный, не слишком приятный ритм. Как будто маленькие барабаны или кастаньеты щёлкали поблизости, не давая отвлечься. Я начала прислушиваться, и пирамида побледнела, а эльфы снова стали похожи на себя. Не слишком довольная этим обстоятельством — светом они мне нравились больше — я огляделась и увидела неподалёку клубящееся серебристое облако, издающее неприятный шум, как будто прибивающий меня к земле. Попыталась сопротивляться и поняла, что могу, но зрение как будто раздвоилось: я уже видела эльфов как эльфов и одновременно понимала, что тёмный рогатый король, например, действительно обладает силой, способной потрясать, но в большей степени мир физический. В мире духов сильней был этот назойливый противный шаманишка, трясущий очень мерзкими на вид костяными чётками, и в их треск вплеталась песня, призывающая к нему. Удивляясь, как можно достичь такой мерзости, забякбякала поближе — с презрительным любопытством, понимая, что в любой момент могу разорвать связь. Но почему-то никак не разрывала, глядя на бледные губы и зубы, острые, как у волка. Веселье уходило, сияющая простота бытия исчезала, и я вдруг поняла, что улететь сейчас не смогу, и ясно поняла, почему. Не из-за шамана, но он остановил моё внимание в нужный момент.

Всё-таки чётки действительно гнусные, фу. И я ещё полетала вокруг, присматриваясь и прислушиваясь, и заодно, видя, какими влюблёнными, полными надежды глазами он провожает меня (госпадя, да что он видит?), демонстративно отвернулась, чтобы не возомнил о себе. И тут же развернулась обратно, вызвав вспышку веселья на его лице. Смеётся, подлец! Чётки всё брякали, и мир хватал меня всё жёстче. Вернулась возможность мыслить аллегориями, отняв ещё немного радости быть бабочкой, и я вспомнила про лисёнка, любившего жрать окурки. Даррелл как-то описал знакомого лисёнка, который не мог спокойно пройти мимо окурка. Ему обязательно нужно было подойти, с отвращением понюхать и неверяще потрясти головой — вот-де, бывает же на свете такая пакость! После чего он окурок обязательно съедал — похоже, только для того, чтобы поверить, что ему не примерещилось. Потом его тошнило, однако, при виде следующего окурка всё повторялось. Вот и я — никак не могла поверить, что бывает на свете такая пакость, и всё пялилась.

Нажравшись, образно говоря, окурков, к небу я лететь уже не хотела и обратила внимание на бывшее моё тело, с мыслью, не сгодится ли оно мне ещё на что-нибудь. Тело лежало на вершине и на человеческое было похоже мало, всё светясь изнутри очень приятным для взгляда пламенем. Стрела в груди уже не торчала. Я отчётливо поняла, что настал момент выбора: если я не вернусь, тело вспыхнет и сгорит без следа. Тёмная фигура рядом слегка пугала: мне казалось, что ещё немного, и она попытается меня схватить. Опасливо облетев, подчикиляла с другого конца и, всё ещё сомневаясь, попыталась угнездиться в физической оболочке. В этот момент тёмная фигура всё-таки подалась вперёд и беспардонно вколотила меня обратно.

Оказавшись в какой-то мясо-красной темноте и тесноте, заметалась, но почти сразу поняла, что это темнота закрытых глаз. Вернулся слух, и я раздумывала, стоит ли открывать глаза: вокруг трещал огонь. Потихоньку, покалыванием в кончиках пальцев, возвращалась тактильность, и я почувствовала лёгкую туповатую боль в сердце. Скорее это было страшновато, чем больно. Но да, стрела там точно была. Подняла руку, пощупала озабоченно, но раны не обнаружила. Вернулось полное ощущение себя, и я поняла, что лежу на руках, а огонь гудит внизу, и открыла глаза как раз в момент, когда Трандуил, спустившись вниз, передал меня с рук на руки Леголасу. Посмотрела в синие глаза возлюбленного и сказала:

— Принц, сколько же надо было убивать для того, чтобы научиться делать это так восхитительно? Для такого выдающегося мясника у вас удивительно чистая аура. Вот что значит талант! — и тут же наступила темнота.

Очнулась в своих покоях, празднично увитых цветами. За окнами собиралась гроза. Собравшийся вокруг консилиум из Силакуи, Трандуила, Леголаса и нескольких шаманов обрадовался и начал тепло поздравлять — почему-то друг друга. Как я поняла, кратковременный обморок был вызван стрессом от того, что Трандуил не выдержал и «помог» мне войти в тело. Он немного виновато говорил, что не смог вытерпеть, глядя, что я всё никак не приму решение и как будто дразню. Но, судя по тому, что я осталась и жива-здорова, богиня не в обиде. Меня спросили, как всё было, но я уже плохо помнила. Духи думают по-другому. Я даже не помнила, почему осталась, хотя до возвращения в тело хорошо понимала, в чём дело. Сейчас казалось, что из-за Леголаса — но я помнила, что в предыдущем воплощении не осталась ради возлюбленного, хотя тогда, как говорят, любила без памяти. Помню, что, когда небо звало, я плохо понимала страдания живых. Если бы не Глоренлин, всё могло бы быть по-другому.

Голова была тяжёлая — подозреваю, из-за того, что владыка прихлопнул бабочку моего духа, загоняя её в тело. Никакого уважения! И никаких ништяков, вроде резко улучшившегося самочувствия, я не ощущала. А вот кушать хотелось. С печалью спросила, можно ли уже или надо праздничного ужина ждать. Мне полечили голову, поднесли какого-то отварчика и велели ждать ужина. Сказали, надо отдохнуть, не стоит-де сейчас нагружать организм. С недовольством выпила и с надеждой поинтересовалась у уходящих, не оставят ли они мне принца. Для компании. Они порадовались моей витальности, и, ещё раз напомнив, что надо отдохнуть, принца не оставили. Досадливо вздыхая, поворочалась на постели и неожиданно уснула.

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,

время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,

обращается к звуку, к его серебру в соловье,

центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

© И. Бродский

Итак, впереди пятьсот лет, а эру Глоренлина стоит начинать опасаться, по подсчётам короля, тока лет через пятьдесят. Это долго. Какой я стану через пятьдесят лет? От скуки и греха праздности графомания счастливо избавляет приверженного ей человека, но каков будет человек, проживший в эльфийском логове дольше, чем человеческую жизнь? Вот интересно, я надоем своим консортам за это время? Вряд ли, сто лет — миг в их жизни… Или всё-таки, кто знает, может, мы устанем друг от друга и заинтересуемся другими, и никому умирать и не придётся. Хотя что я, богини же тут больше десяти лет не жили, с чего бы мне жить дольше. Пока уходить не хочется, но это ж пока. Я человек, для меня время идёт иначе; это не считая того, что где-то во мне ещё и богиня, и как она себя поведёт, неизвестно.