Потом генералы разошлись. Вместо них пришёл глава тайной службы с экспертами, а речь шла о соседушках-беорнингах. Измышляли подлянки, чтоб Бёдварду Беорнингу, главе рода, ни при каких обстоятельствах не наследовал его внук Бьярки Бесхвостый. Нет, глава рода был бодр и помирать не собирался вовсе, и сын его тоже, но высокородные и тут думали на столетия вперёд.

Потом пришли финансисты с докладом о том, как продвигается утрясание вопросов и вопросиков с Ганконером. Я так поняла, что Трандуил хотел время со мной провести, но не мог — но рядом был, и весь день в библиотеке кто-то толокся: послы, устроители праздников и прочие, и прочие. Не сахерная должность, что уж там. Я и за стеллажом-то сидя, поглядывая в окно и полистывая книгу, утомилась, хотя вроде бы отдыхала от вчерашней беготни и танцев.

Ближе к вечеру уже меня позвали в зал переговоров — и там время пролетело, как обычно: я возилась с сыном, Ганконер молча смотрел.

Ребёнка унесли, я попрощалась с Ганконером. Шаманы остались убирать после акта магической связи — стирать линии, плескать на зеркало чем-то, я же вышла сразу. Остановилась на секунду, задумавшись, не пора ли идти в столовую — и увидела, как в синих сумерках, всегда витающих у входа, появилась тень. Узнала, как всегда, сердцем, а не близорукими, часто обманывающими глазами.

Счастливо замерла, глядя, и обрадовалась, когда он легко взбежал наверх по переходам и обнял:

— Скучал, скучал… не мог терпеть, вернулся раньше, — и, целуя, зарываясь руками в волосы, — у тебя такие прекрасные круглые ушки…

Он ощутимо куснул, а дальше всё было, как в тумане: как до покоев его дошли, как раздевала его трясущимися руками, а он только успевал отступать и шептать:

— Сам, я сам разденусь, на мне везде оружие, ты напорешься, — а я смотрела нечестиво на натягивающий ткань штанов распухший уд и потом, прижав возлюбленного, уже голого, к стене и лаская рукой, на розовый, смуглеющий от приливающей крови привесок между ног.

Бесстыдно подхватила его другой рукой, ощутив, как он нежен и тяжел, опустилась на колени, наслаждаясь сбивающимся мучительным дыханием принца и его стонами. Не закрывала глаза, и последние лучи солнца выразительно подсветили карминную розовость сокровенной плоти и золотистые тоненькие, вдруг ставшие заметными волоски на подтянувшейся мошонке, в момент оргазма вставшие дыбом на шершавящейся коже.

Он, видно, ужасно устал и намучался, потому что еле дошёл до травки. Ласкала его, гладила льняные косы, шелковистые плечи, а он сонно, еле ворочающимся языком что-то шептал, кажется порываясь извиняться, и уснул, так ничего толком и не сказав, на полуслове. Чувствовала себя невыразимо хорошо оттого, что он рядом и внутри — нёбо приятно саднило от цветочной терпкости его семени, и не заметила, как сморило.

Проснулась в темноте, поцеловала в ушко — он спал, как младенец и не проснулся. Осторожно, чтобы не разбудить, встала и ушла, не чая вновь заснуть на траве.

Была голодна и распалена, но к Трандуилу идти постеснялась. Легла у себя, и счастливо нетерпеливо вздохнула, когда он вошёл с террасы, цинично подумав, что, похоже, мне по-прежнему нравится, когда сын начинает, а папенька доёбывает.

Что ж, в этот раз начало было восхитительным, однако лаконичным. И король не разочаровал, заполнив все пустоты и доведя до счастливого изнеможения, откровенно шепча, что обряд сделал меня одновременно огненной и податливой, как глубокая тёплая вода.

Расслабленная, на грани сна и яви, осознала, что разверзлись хляби небесные и идёт ливень. Мелькнула мысль, что всё-таки взаимосвязаны эти дожди с занятиями любовью, и Трандуил подтвердил.

Засыпала с мыслью, что таким манером Эрин Ласгален затопит к чорту и высокородным придётся на лодках плавать.

сколотил скворечник

для картошки ларь

и пчелиный улей

на семь тысяч харь

© TA

Дождь так и шёл, раннее утро было сырым. Счастливо вдохнула эту сырость. Странно, Эрин Ласгален принято было называть светлым, хотя много ли в нём солнечных дней? В якобы сумрачном гористом Мордоре — куда как больше. А для меня всё-таки Ласгален светлей.

Сонными ногами прошла по влажному дереву террасы, глянула вниз: потопа не наблюдалось. Королевский сад мок как будто с охотой — розово-жёлтые полянки примул, реки синих хохлаток, вездесущие ландыши за серой завесой дождя вид имели бодрый, разве что лютики, росшие прямо под моей террасой, сжали чашечки и поникли. Хорошо… Идти никуда не хотелось, даже и на завтрак: там смотреть будут, и консорты, возможно, перессорятся. Эрин Ласгален, конечно, большая деревня, а всё равно не привыкнуть к позорищу. Может, потом схожу.

Он вошёл тихо, но я почувствовала, как чувствовала всегда. Отвернулась — было неловко за себя вчерашнюю, срывавшую с него одежду. Кровью плеснуло в лицо: вспомнила золотые тоненькие волоски, вставшие дыбом, сумрачную розовость в закатном свете, тень стона, горечь на нёбе. Мы ведь ужасно близки, никогда и ни с кем… И сейчас — встал рядом, опёрся на перила, и видно белую шею сзади, острое ухо, туго заплетённые косы, и мучительная нежность сжимает грудь.

Предмет мучительной нежности повернулся, посмотрел ищуще:

— Отец просит тебя в трапезную. Хочет видеть. И я. Мы оба, — и, с еле чувствующейся усмешкой: — Ещё владыка велел передать, что ты так никогда окорока не наешь, больше стараться надо.

И руку подал.

Место Глоренлина снова пустовало — где он там под дождём шляется, в дождь и пчёлы-то спят, наверное… Зато рыжик на месте, далеко от меня, но я вижу, как он с любезной светской улыбкой переговаривается тихо с соседями. Меня не замечает, как почти всегда во дворце. Всё-таки хитрый лис, владыку лишний раз не злит. Может, ещё и в ближние советники пролезет. Куда ему ещё лезть, раз честолюбив. С дипмиссиями-то посылать уж наверняка не будут. Ведь не будут же?

Король склонился к уху, шепнул:

— Я не трону твоего карманного феаноринга и не ушлю никуда. Умён, скромен, силён духом.

Ох ты ж, «силён духом» — это про перформанс с кинжалом?

Владыка отстранился, досадливо пожал плечами:

— Да. Уважаю. А если бы и нет — он слишком полезен для твоего здоровья, — и, с сухостью: — Перестань дрожать за него, думай обо мне.

Глоренлин появился ближе к концу завтрака. Поклонился молча, почтительно, а за стол сел уже с небрежностью в движениях. Задумчиво высосал настойки свои и сказал:

— Владыка, всё готово.

Владыка тут же повернулся ко мне и произнёс прочувствованную речь о том, что жизнь моя в последние годы была со всячинкой, и обряд Середины Лета конечно да, помог, но о здоровье всё равно надо позаботиться. Вот эру Глоренлин и проводит меня, и позаботится. Живо вспомнилось, как в последний раз эру Глоренлин меня цунами взбадривал. Впечатлилась, а повторять не желала, как и обряд Середины Лета.

Поджалась тоскливо, но говорить ничего не стала. И король с шаманом смолчали.

В обществе у меня хватило гордости не спрашивать ничего, а потом, наедине, неудобно было: когда лошадь мчится вскачь, а тебя в плащ кутают, прижимая к груди, как-то не до разговоров.

Это было огромное дерево с чудовищным, идущим от земли, дуплом, стоящее немного на отшибе от Гудящей Рощи. Несмотря на дождь, оно тихо жужжало, как будто само по себе, и по коре ползали пчёлы. Вяло, лениво — но ствол весь был ими покрыт. Из дупла несло запахом пыльцы, мёда, душного жара.

— Цветочная королева, не надо бояться. Это скорее приятно — и необыкновенно хорошо для твоего здоровья. Нужно быть спокойной, постараться не думать. Раздевайся.