«Что ты, что ты! Это оскорбление! Только сама!»

Этот зал — он был широким, как море, и я шла и шла в тишине, закусив губу и опустив взгляд, недовольная и смущённая напряжённым вниманием. Подходя, вскинула глаза — я, может быть, никогда больше Его не увижу. Надо запомнить.

Отчаянное лицо, губы белой ниткой — что нам делать с нашим несчастьем? Завидовала, завидовала той, другой — встречавшей его, пришедшего из леса, пахнущего лесом, а не эльфийскими благовониями. Одетого попросту, в зелёное и коричневое, со шнуровкой на груди, которую можно распустить, не чинясь, а не в цвета осенней листвы парадные одежды со сложными драгоценными застёжками. Он был её, и никто не мог помешать.

Вот, ноябрь на дворе, и та синяя заводь, у которой мы были в июне, помрачнела, и тёмные волны накатываются на тёмный берег, и нет ничего насовсем. Было — и спасибо судьбе. А нашла я больше, чем потеряла — но больно, больно!

Старалась сдерживаться, но руки тряслись, и кольцо сняла с трудом. Не знала — положить на стол рядом или отдать в руки, заколебалась и горестно опустила глаза.

— Что ж я, как прокажённый для тебя, даже не прикоснёшься? — в голосе насмешка и горечь.

Через силу посмотрела на него, гневного и какого-то потерянного, но протягивающего руку не чтобы взять кольцо, а чтобы я сама — и надела кольцо ему на мизинец, слыша, как зал вздохнул и покачнулся. Подумала, что тут и мысли читать не надо — у меня всё, наверное, не то что по лицу, а по спине читается.

Скованная напряжением, застыла, думая, что не в силах перейти обратно этот зал и что сейчас упаду, но из ступора вывел голос Ганконера. Тот удивительно мирно спросил:

— Аранен, я полагаю, вы удовлетворены?

Леголас помолчал и глухо ответил:

— Да, элу Ганконер.

— В таком случае, сейчас слуги помогут богине уйти.

Тут же рядом оказались харадримки, взяли под руки, и я была благодарна — давненько не случалось быть настолько близкой к обмороку.

Ночью спалось плохо, никак не могла принять удобное положение, тянуло низ живота и ломило мышцы. Всё мерзла и просила дежурную харадримку подбросить дров в камин, а то становилось душно, и приходилось выходить на террасу. Жадно подышав холодным ноябрьским ветром, на какое-то время засыпала, но снилась всякая дрянь — плесневеющий хлеб, гниющее мясо и мутные, грязные волны, выплёскивающие мусор на песчаный берег той далёкой заводи.

Спала одна — Ганконер уехал на два дня. Переговоры были окончены, и вскоре посольства должны были начать разъезжаться.

Проснулась от колющей в поясницу, пилящей тело изнутри тупым ножом боли, и в ужасе, зажмурив глаза, откинула одеяло. Посмотрела — на простыне расплывалось алое пятно, и раздирающая душевная боль от понимания происходящего накатила волной, полностью подавив боль физическую и заставив издать вопль отчаяния и безнадёжности.

Помню, как, рыдая, пыталась падать на колени и целовать руки прибежавшей на вопль Силакуи, умоляя сделать хоть что-нибудь, в полубезумии бормоча, что должны быть обряды замещения, позволяющие отдать жизнь матери ребёнку: пусть проведут поскорее, пока есть хоть какой-то шанс! Немного очнулась от пары хлёстких пощёчин: Силакуи очень твёрдо велела успокоиться и сказала, что обряды-то, может, и есть, но проводить их никто не станет — жизнь матери всегда приоритетней. И что беременные эльфийки в таких ситуациях часто просят о подобном, но скорее ребёнка умертвят и по частям вынут из тела матери, чем пожертвуют её жизнью. Поэтому надо собраться и успокоиться. И что послали за Трандуилом — владыка один из лучших целителей Арды, и если можно что-то сделать, то он это сделает.

Заколебалась, услышав про Трандуила — он не заинтересован в рождении этого ребёнка, можно ли ему хоть как-то довериться?

— Больше надеяться не на что, придётся, — голос Силакуи был сух.

И она была права.

Владыку приволокли, в чём нашли — без короны, в тёмной хламиде, с бокалом в руке. Отстранённо подумав, что Трандуил, по своему обыкновению, пил винишко на террасе, начала унижаться уже перед ним, сбивчиво умоляя помочь и обещая за это всё, что угодно.

Он посмотрел своими сиреневыми очами, и во взгляде было столько всего намешано: гнев, укор, сожаление — и что-то ещё, и что-то ещё… у меня руки затряслись, потому что я не понимала этого взгляда. Молча смотрела, не в силах говорить.

Что-то для себя решив, он поставил бокал на столик:

— Еmma vhenan, — о, каким узнаванием, каким теплом ощутились этот мягкий голос и это обращение, никто меня больше так не называл! — Я… понимаю, какое счастье для женщины понести и что ты сейчас чувствуешь. Помогу, чем смогу, и ничего ужасного взамен не потребую. Есть пределы моей подлости, — он невесело усмехнулся.

Хлюпая носом и немного успокаиваясь, пробормотала:

— А! Они есть потому, что ты сказочный король.

Он только засмеялся.

— Немедленно поменяйте простыню и обмойте богиню. Кровь притягивает кровь, её нигде не должно быть. Позовите эру Ардариэля, — Трандуил встряхивал разгорающимися кистями.

Окружающие двигались медленно, как в страшном сне, и он рявкнул:

— Быстрее!!! — и тут-то все забегали.

Стояла босыми замёрзшими ногами на холодном полу, и тело было в безнадёжном липком холодном поту, а внутри были кровь и огонь, и такая же ужасная безнадёжность; но вот простыню поменяли; меня раздели, обмыли и вытерли, и уложили на сухое.

И сказочный король возложил на меня свои сияющие руки.

Проснулась от спокойного тихого разговора.

Полежала с закрытыми глазами, с ощутимой радостью вспоминая, как золотистое пламя пронизывало тело, как уходили безнадёжность, отчаяние и накопившаяся от страха усталость; как вместо крови и болезненного жара в животе начинала ощущаться здоровая безмятежность, и как я, засыпая, благодарно и доверчиво цеплялась за Трандуила, всё вытягивая и вытягивая из него это тепло, эту золотую силу — и он отдавал без счёта, не жалея.

Чувствуя, что выспалась, что хорошо мне, и что, самое главное, драгоценный ребёнок остался при мне и что он жив, счастливо вздохнула и открыла глаза.

Тёмный и Светлый тихо беседовали, сидя в креслах. На столике между ними стояли кувшин и бокалы. Вздохнула, подумав, что никогда не чаяла увидеть их мирно выпивающими, вместе и на равных.

— Тuile, весна моя, доброе утро, — Трандуил внимательно посмотрел и явно в мыслях пошарился, и остался доволен.

Я осталась довольна гораздо менее, оценив размеры синяков у него под глазами, и виновато вздохнула.

Он усмехнулся:

— Это пройдёт. Счастлив, что помогло, — и, обернувшись к Ганконеру, кивнул, — элу Ганконер, позвольте откланяться. Я зайду позже, проверить состояние богини и плода; наши договорённости в силе.

В его голосе впервые при произнесении королевского поименования «элу» не чувствовалось насмешки, и Ганконер так же изысканно и с вежливостью попрощался.

И тут же стало понятно, что сдерживал себя: кинулся, сжал руку, заглянул в глаза; хотел что-то сказать — и смолчал. Я заплакала. Он гладил по волосам, по спине и шептал:

— Обошлось, обошлось… не надо плакать, тебе вредно, надо быть спокойной и весёлой, — и я сквозь слёзы улыбнулась ему.

— Ты поживёшь здесь до родов, чтобы не рисковать путешествием, и владыка Трандуил согласился остаться на это время.

Опустила глаза, думая, что Трандуил мог за это попросить и что за договорённости, про которые он упомянул. Выяснилось, что владыка, с точки зрения Ганконера, был весьма сдержан и благороден: он помогает дракончику родиться и уезжает. В день совершеннолетия моего сына владыка вернётся, и между ним и Ганконером произойдёт честный поединок. Но это он бы и так сделал, а условие его помощи в том, что я улыбнусь победителю, кто бы им ни стал, и, если это будет Трандуил, то беспрекословно уеду с ним в Эрин Ласгален, даже не дожидаясь коронации сына. Такие дела.