— Хм… ты вряд ли разлюбила моего сына… во всяком случае, стояла за него насмерть. Так что о любви к этому, — он указал глазами на Ганконера, — речь не идёт.

Владыка опустил глаза, холодно помолчал и через мою голову обратился к Темнейшему:

— Богиня в этом воплощении добра и жалостлива, даже ко всяким помоечным тварям… Да, «элу» Ганконер? — последнее слово он произнёс так глумливо, что сразу стало понятно, что он думает о королевском достоинстве Великого Дракона.

Ответ на оскорбление был мягким, с еле уловимой насмешкой:

— Что ж, ну и пожалела… по-женски. Меня всё устраивает. Сам я от вас мира не жду, да не больно-то он мне и нужен. Поговорить было желанием богини. Быть великодушным гораздо проще, когда побеждаешь, не так ли, владыка?

Ганконер, не ожидая ответа, обратился ко мне:

— Блодьювидд, ты хочешь поговорить ещё о чём-то или можно разрывать связь?

Трандуил поднял на него стремительно темнеющие, становящиеся пустыми глаза:

— Куда ты торопишься, грязнокровка?

Ганконер с безмятежной улыбочкой ответил:

— Не терпится, элу Трандуил, — и вскинул руку.

Зеркало эффектно разлетелось на мелкие осколки. Зажмурившись, потихоньку осмелилась открыть глаза — некоторые зависли прямо перед лицом, остановленные магией. Ганконер что-то бормотал под нос, и осколки чёрной пылью осыпались вниз. Закрывал, небось, все возможные щели, чтобы сквозь них эльфийский спецназ не просочился, хе-хе.

Хотела поговорить с Трандуилом и попрощаться с человечностью, но не вышло. И мира не будет. Печально.

Ганконер взял за руку и потянул за собой. Молча шли по вечереющему, засыпающему саду, я наконец спросила о том, что мучало:

— Ганконер, зачем ты пытаешь? — голос сорвался, я кашлянула, но продолжила, — ты таким родился?

Думала, что он пренебрежёт ответом, уж очень личный вопрос, но он ответил. Мягко, певуче, безэмоционально:

— Богиня, в племени, где я родился, изначально меня не воспринимали, как своего. Не убили сразу потому, что откармливали на мясо. Несколько лет выдались сытыми, поэтому имело смысл кормить чужого. В голодное время съели бы. Лет в пять на меня обратил внимание местный шаман — начал проявлять себя магический дар. Съесть уже не хотели, но в племени всякий, не имеющий защиты родственников и не умеющий защитить себя сам — добыча сильного. Ты понимаешь, о чём я?

— Нет, — я правда не понимала.

— Оркские шаманы соблюдают целибат. Им недоступны женщины, но до инициации ничто не мешает использовать смазливого мальчишку, как девчонку. Защититься я не мог, а наставник защищать меня смысла не видел — моему предназначению всё это не мешало.

Он помолчал, переглотнул:

— Ненавидел. Пройдя инициацию и обретя силу, по очереди переловил всех, кто глумился. Обездвиживал и медленно резал. И здесь, — Ганконер приложил руку к груди, — перестало болеть. Но резать понравилось. После этого меня изгнали из племени.

— А что с твоим племенем сейчас? Ты его нашёл и уничтожил?

— Нет, я не собирался. Там, кроме мужчин, были и женщины — а они кормили, били меньше… иногда даже ласковы бывали. Племя само загнулось, уничтоженное другим, более сильным. Давно.

…!!! Ну и жизнь! Я шла молча, не в силах что-нибудь сказать. Впрочем, в моём мире тоже случалось всякое. И Ганконер молчал. На пороге моего жилища остановился, взял за пальцы, поднял руку и, вместо поцелуя, провел губами по руке от запястья до локтя, по пушку, вставшему дыбом от его прикосновения:

— Что, не противен я тебе?

Обомлела:

— С чего бы?

Он промолчал. Прижал к стене, и от него снова полыхнуло, как от раскалённого металла. Почти грубо оттолкнул и собрался уйти, но мне не хотелось оставаться одной, и я сама схватила его за запястье:

— Не уходи.

Он так потрясённо уставился на мою руку, как будто невесть что случилось, потом посмотрел в глаза:

— Я не могу. Не удержусь.

Не отпуская запястье, потянула его за собой:

— Мне одиноко, не надо держаться. Я сама не могу, но поласкаю тебя.

Он же так домогался, что ж сейчас-то, как обухом ударенный? Не сопротивлялся — но и только. Следовал, куда вела, остановился у кровати, схватившись за резной столбик. Задрожал, когда начала раздевать. Стащила через верх его кожаную одежду, и он остался в одних штанах. Обняла, стоя на кровати на коленях, зарываясь пальцами в шёлковую гриву, гладя шею, спускаясь ниже по спине и прижимаясь всем телом, чувствуя его дрожь и жар.

— Так мечтала об этом… Скучала, ждала… Так рада, что ты не сложил голову, что вернулся ко мне… Соловушка, ну что же ты?

Он был, как пламя и шёлк, и тихо постанывал от прикосновений. Дышал очень быстро и поверхностно. С трудом расцепив зубы, прошептал:

— Делай, что хочешь. Я не сделаю больно, подожду, пока ты станешь здоровой — но посмотри на меня, потрогай, погладь меня там.

Он никак не помогал, и я медленно и неловко распустила шнуровку на боку и спустила штаны, облегавшие его, как вторая кожа.

И удивлённо уставилась. Его уд был короче, чем у Трандуила, но такой же толстый. Он наливался тёмной кровью, подрагивая, и на нём медленно проявлялись татуировки, светящиеся перетекающим под кожей живым золотом. Осторожно взглянула Ганконеру в лицо: не оскорбляет ли его моё удивлённое разглядывание, но у него были закрыты глаза, и роскошные ресницы лежали на покрывшихся тёмным румянцем щеках. Он еле стоял, вцепившись в прикроватный столбик, и пальцы, исколотые ежевичными шипами, были в крови.

Заставила его отпустить ежевику и улечься. Окончательно стянула с него одежду и замерла, любуясь напряжённым бледным телом, постепенно краснеющим от возбуждения. Он быстро дышал, весь уйдя в ощущения, и, когда я провела рукой по его бедру, тихо застонал, не открывая глаз. Член его намертво прилип к животу, закрывая узенькую шерстяную дорожку, сбегающую вниз от пупка. Взяла его в руку и отвела, вызвав судорожный вздох. Я так мечтала провести по этой дорожке губами — и вот провела, медленно, еле дыша, касаясь щекой возбуждения. Целовала его раздвинутые бёдра, сначала легко, потом всё сильнее. Ганконер вцепился в одеяло руками, тихо, севшим голосом попросил:

— Не оставляй меня так, позволь кончить, потрогай ещё, — но он лежал, по-прежнему позволяя делать с собой всё, что угодно.

Очень лёгкими движениями гладила его, рассматривая и удивляясь: член опоясывали татуировки, состоящие из золотых, не знакомых мне знаков и букв, и они то угасали, то начинали сиять на тёмной коже.

Он не дал долго рассматривать, с коротким умоляющим стоном положив мою руку на себя. Крепко сжала его возбуждение в руке и начала двигать ею. Ганконер сначала держался и сдавленно, сквозь зубы стонал; потом начал вскрикивать в такт движениям, всё сильнее и сильнее, но не двигаясь и не подаваясь навстречу, а всё больше каменея — и вдруг выгнулся, заметался, хватая ртом воздух, не умея вдохнуть и не в силах крикнуть. Я поняла по его напряжению и сокращениям мышц, что это оргазм — и удивилась отсутствию семени.

Гладила его сильно покрасневшее тело, слыша, как глухо и быстро стучит его сердце. Наконец он всхлипнул и очнулся. Молча притянул к себе, обнимая.

Не удержалась и спросила:

— Эти татуировки — для красоты?

Он тихонько фыркнул, целуя в ушко:

— Нет, магические. Запирают семя и дают возможность кончать насухую. Сделал, когда начал спать с демоницами — чтобы случайно не оставить его в них. Уберу. Через два дня ты поцелуешь моё ухо и позволишь мне всё.

вот молодёжь не то что раньше

мы часто слышим от старух

а у самих следы сведённых

татух

© Катерина Ежова

Надеялась, что Ганконера развезёт и что я просто полежу рядом и порадуюсь его близости, наконец ставшей доступной. Повернулась задом и уютно устроилась, прижавшись. Но он не засыпал, перебирал волосы, гладил шею и ушко, и ласки его становились всё настойчивее. Сонно поинтересовалась: