Давясь слезами, пытаясь унять подступающую истерику, пила какие-то капли, и, плохо понимая, слушала Силакуи, мягко уверяющую, что-де это можно отсрочить, есть способы, она знает и применит — раз я не против. Бывало такое. И уж не пятьсот, но несколько лет будут моими в этом мире.

Помню, что почти всю ночь прорыдала в плечо Ганконеру, не знавшему, чем утешить, и каменно молчаливому — от своего несчастья. Но от него гневной истерики Силакуи не дождалась. Видно, владыка, пожив больше, чем я, лучше соображал, что к чему, и, надеясь на пятьсот лет и дальше, хорошо помнил, что более десяти лет ни одна богиня в Арде не провела.

Утро… утром всё всегда воспринимается иначе. Я проснулась с верой в Силакуи и её… способы, которые она знала и обещала применить.

Старательно пила, всё, что приносили, вдыхала дым курильниц («богиня, эти ароматы вызывают желание жить…»), старалась быть бодрой и спать поменьше.

Ганконер подзабросил империю, и мы переживали второй медовый месяц, часто таскаясь в Колыбель Дракона купаться в гейзере. Он заставлял меня вскрикивать от ужаса во время, прости господи, козлопуков, которые с его подачи выделывал дракон во в полёте («умеренный стресс вызывает желание жить…») — и каждую ночь я переживала феерией, умирая и рождаясь заново во время занятий любовью.

И однажды утром проснулась, голодная, как волк, бодрая и с чувством счастья просто от того, что существую.

Тут же пошла к Силакуи, рассказала — и ждала реакции, про себя думая, что всё наладилось, и больше не почувствую я этой пугающей отстранённости.

Она сделала очень радостное лицо, встрепенулась, начала уверять, что да, всё так и есть, надо просто верить и стараться — и я с ослепительной ясностью поняла, что она лжёт во спасение, как делают некоторые целители, и что это конец.

Бодрость и счастье куда-то делись, навалилась тяжесть. Переглотнув, спокойно спросила:

— Этот подъём духа, сила и чёткость чувств — значат, что мне… пора?

Она, дрогнув лицом и как-то разом сняв маску веселья, молча кивнула.

Обнимая, гладила по волосам:

— Всё, деточка. Не горюй, тебе не о чем горевать, ты весёлый дух… для тебя всё будет хорошо, просто наступает время стать собой, вернуться к себе. Ждать больше нечего, надо собираться… я предупрежу владыку Трандуила, за тобой пришлют.

Удивилась:

— Почему не здесь?

Силакуи вздохнула:

— Для обряда нужны ресурсы и сила шаманов старого эльфийского королевства, и определённое место… Я предположила, что ты предпочтёшь Эрин Ласгален прочим.

Опустила глаза, соглашаясь.

Присутствовать при переговорах в Северной башне не стала — занималась с ребёнком. Силакуи, придя ближе к ночи, спокойно сказала, что вот сейчас конец августа — и месяца через два, ближе к Самайну, прибудет делегация Эрин Ласгалена, которая отвезёт меня туда — чтобы я могла сгореть и стать собой, чтобы не заставлять огненный дух гнить на земле. Также спокойно кивнула ей в ответ, внутренне чувствуя её правоту, и что всё так и есть.

Мне не нравится вспоминать это время. Выяснилось, что даже рыдать и быть в плохом настроении нельзя — молоко становилось горьким, у сына тут же вздувался и болел животик. Ребёнок не плакал, просто становился горячее, чем обычно, и сосредоточенно, расстроенно так посапывал, похоже, не понимая, что творится. И мне приходилось быть спокойной и весёлой — да и Ганконеру не хотелось отравлять последние дни вместе.

Остаться было нельзя: рваный полёт мотылька, шелест листьев, журчание воды, уютное тарахтение тигра — всё это, бездумно отслеживаемое, заставляло рассредотачиваться и забываться, и, если не удавалось осознать момент и встряхнуться, в себя я приходила через несколько часов, ничего не помня про это время.

Знала давно, в прошлой жизни, талантливого математика. Увлекательная сложная личность. И он имел проблемы психиатрического толка — нет, не то заигрывание с шизофренией, которым потихоньку грешат графоманы вроде меня, по сути являясь ну очень здоровыми душевно людьми. Крестьянские предки, устойчивая психика и всё такое. Нет, для него это было проблемой, а не игрой. А мне был интересен распад сильной личности (прости, прости меня из своего посмертия, куда ты предпочёл уйти от безумия!), и я как-то, прогуливаясь с ним по набережной, спросила, как он ощущает изнутри… вот это. Он призадумался, а потом попросил представить, что вот сейчас он прерывает разговор, раздевается, входит в воду и переплывает реку туда-обратно. Выходит, одевается. И продолжает беседу, ничего не помня о произошедшем, но чувствуя себя очень странно.

И я на своей шкуре ощущала именно это. Надеяться было не на что, ждать нечего; я потихоньку собиралась. Но это было так больно и несправедливо! Как-то не выдержала и спросила у Силакуи:

— Как я могу так поступать сама с собой? Моя другая часть, та, которая дух… зачем принуждать саму себя?

Силакуи задумчиво повздыхала и сказала, что, скорее всего, дело не в принуждении, а в том, что дух… гм… не вытаскивает нахождение в материальном мире слишком долго. И, огорчённо, с оттенком вины пособолезновала, что вот-де, материальные приземлённые эльфы (это они-то приземлённые! этот свет! эта красота!) не могут удержать мой огонь рядом. Если бы они, эльфы-то, были чище и бескорыстнее, я бы прожила дольше. Всегда есть надежда, но ни разу дольше десяти лет не удерживали.

С лёгким неудовольствием спросила, зачем тогда было проводить обряд, позволяющий телу жить пятьсот лет… на десять-то и моего человеческого ресурса хватило бы. На что получила резонный ответ: ну, а вдруг? Надежда-то есть всегда!

Суки…

И выходило так, что, если не уйти, как положено, то буду я долго и болезненно расставаться с миром, сходя с ума и размазываясь, как масло по хлебушку (привет тебе, бедолага из Шира!). И что всё, что можно, перепробовали: и фармакологию, и удовольствия, и стресс. Ничего. Шелест листвы уводит меня за собой, и надо последовать за ним. Пора.

Разговор шёл в сокровищнице, куда я зашла с мыслью выбрать прощальные подарки для своих герцогинь. Своего-то у меня ничего не было. Ганконер не дарил побрякушек, и ничего не дарил, раз и навсегда сказав, что у него нет ничего настолько ценного, чтобы быть достойным даром богине, но что всё, что у него есть — моё. Меня бусики интересовали мало, разбиралась я в них не очень, и попросила Силакуи помочь. Заниматься этим было скучно, и я надеялась побыстрее отделаться и вернуться к ребёнку. Сама выбрала только бриллиантовый гарнитур помощнее — для герцогини Конгсей. Ей предстояло родить со дня на день, и предполагалось, что она также станет молочной матерью для моего сына. Хотелось одарить её так, чтобы мало не показалось, а бриллианты она любила. Остальное быстро, со знанием дела навыбирала Силакуи — и я знала, что она никого не забудет и одарит каждую сообразно положению.

Я старалась сдерживать нетерпеливые вздохи, отсутствующе, со скукой озирая горы сокровищ, напоминающих мне только о том, что времени осталось мало и трачу я его на всякую ерунду. Хотелось плакать, но нельзя было. Задумалась и очнулась от восхищённого аханья Силакуи:

— О майа, это смарагды Гириона! — она благоговейно смотрела, открыв шкатулку, — пятьсот смарагдов, зелёных, как трава, в чистейшем серебре, превосходящем своей прочностью сталь!

С лёгким любопытством спросила у неё:

— Что, это знаменитая эльфийская драгоценность? — ну надо же, как моя жрица в ювелирном искусстве и его истории хорошо понимает! Истинно эльфийка)

Силакуи вздохнула:

— Не эльфийская. Работа гномья, но ожерелье — да, легендарное, — и отвернулась с лёгким недовольством, якобы потеряв всякий интерес.