Вскоре пришёл Ганконер — печальный, прихрамывающий. Я услышала, как он двигается, что для него было нонсенсом, прежде чем он зажёг несколько светляков.

— Не спишь, прекрасная? Ты помылась, поела?

— Да. А ты?

— Я не хочу. Устал. Ноют раны — на теле и в сердце. Позволь побыть с тобой…

Вздохнула и ничего не ответила, и он опустился не на соседнее кресло, а рядом, на пол, прислонившись спиной к креслу. Часть его шелковистой, кое-как обкорнанной гривы перелилась через подлокотник ко мне на бедро. Мы сидели молча, и только треск цикад нарушал тишину, а потом Ганконер погасил светляков и достал флейту. Я слышала, как вдохнул, как прижался к ней губами — и это было, как всегда: какая-то потайная нега, одновременно желание жить вечно и помереть тут же; «туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука…» — каждый раз, как в первый. Я не знаю, сколько он играл, время как будто остановилось. Чернильная темнота ночи начала сменяться густыми сумерками, когда он встал:

— Я не давал тебе спать всю ночь, — и криво улыбнулся, — поспи хоть утром.

И повернулся, уходя.

Он всегда движется текуче, как чёрные тени у него на службе, но иногда, как сейчас вот, начинает прихрамывать, и мне приходится бороться с желанием обнять и утешить его всем, чем можно.

Нет, не всем: перед глазами встали сцены — вот Леголас вязнет в пожирающих его тенях; вот белые окровавленные волосы свисают с пояса Згарха… Нет. И я молча опустила глаза.

Монашка идет по лесу.

Неожиданно налетают пятеро мужиков и насилуют ее. После того,

как мужики уходят, монашка встает, отряхивается и шепчет:

— Слава тебе, Господи. И досыта, и без греха. © анекдот

Мне было скучно. Нет, обещанные книги привезли. По земле из Умбара в Эфель Дуайт, Горы Тени, в которых загнездился Ганконер, ползти было два месяца, но Владыка нашёл время и слетал на драконах. Однако с книгами он привёз книжника, прикупленного по случаю, и это оказался старикан южной закалки. Увидев меня, он тут же упал лицом в землю, с ужасом причитая, что повелитель заставит его умереть в муках, если он поглядит. Я перевела взгляд на Ганконера, бесстрастно смотревшего на этот цирк, и обескураженно спросила:

— Зачем он? Нужны ведь были только книги?..

— Прекрасная, ты когда-нибудь ухаживала за библиотекой?

Вспомнила, в каком состоянии обычно были две моих этажерки с книгами в прошлом мире, и примолкла. Да, я ленивое говно, а уход за библиотекой — это труд, да и немалый, и требующий квалификации. Учёный книжник нелишний. Пока я думала о разном, к Ганконеру успели подойти озабоченные приспешники, и он, кинув на меня взгляд, полный ехидства, ушёл, пожелав как следует позабавиться. Я постояла, опустив глаза и думая о Владыке нехорошо, а потом обратилась к Халаннар:

— Я сейчас уйти, чтобы не смущать достопочтенный старец. Вы показать ему жильё; проследить, чтобы он покормлен быть, устроен и ни в чём не нуждаться. Когда отдохнёт, показать, где библиотека и привезённый книги — занятий пусть.

Ушла в сердцах в сад. Всё, что Ганконер говорил про него — всё, всё оказалось правдой. Цветники, купы фруктовых деревьев, водопады, фонтаны, ручьи с мостиками из самоцветов… Всё в апофеозе цветения и плодоношения одновременно — не только, значит, эльфийская магия способна на подобное. Определённое дурновкусие в этом было — тут я понимала владыку Трандуила, ценившего естественную смену времён года. Но и красота была, и сказочность, и великолепие вечного лета.

Не удержалась, разделась и нырнула в роскошный пруд, по краям которого цвели алые лотосы. Видно было солнечные лучи, колоннами пронизывающие золотистую воду между стеблями.

Кинула взгляд на берег — оттуда уже бодрыми коршунами смотрели мои служанки.

Вышла. Тут же была окружена. У всех нашлось заделье! Держали завеси, скрывая меня не пойми от чьих глаз в пустынном саду; вытирали в несколько рук; протягивали подносы со шербетами и фруктами. Халаннар в это время докладывала, что книжника устроили. Также я выслушала скромное и раболепное, но отчётливое мнение, что купаться госпоже пристало в рубашке. Скрипнула зубами, но смолчала. Передали записку от Ганконера, для разнообразия не на лепестке, а на бумаге. Он писал, что уезжает на несколько дней. И чтобы я не скучала. И что тигров он проверил, кое-что подкорректировал — они совершенно безопасны для меня и уже выпущены в сад.

Считается, что совершенному существу скучать не о чем — всё, что ему нужно, уже есть в нём самом.

И тут мне лучше никак себя не оценивать. Я была в раздрае и скучала по Ганконеру. И по Эрин Ласгалену и всему, что оставила в нём. И боялась будущего, в котором могло ждать всякое и страшное. Тосковала, печалилась. Было ужасно одиноко. Просидела вечер на террасе, сжавшись и обхватив коленки.

На следующий день зашла в библиотеку. Старец тут же оставил занятия, упал лицом вниз и запричитал. Не услышала в его стенаниях истинного страха. Кажется, он просто так выражал возмущение моей распущенностью. Походила между частично заполненными шкафами, но ничего не выбрала, завывания мешали. Поняла, что он прогнёт меня под себя: я буду, наверное, ходить в библиотеку в парандже и в сопровождении служанок. Мысль эта настолько почему-то уела и расстроила, что почувствовала себя совсем вялой и несчастной. Поскулила, лёжа в кровати. Указала, куда поставить оперативно принесённую настоечку мандрагоры и продолжала, пока не забылась.

Очнулась от того, что огромный, очень шершавый язык лижет пятку. Пошевелила ногой и почувствовала, как её игривенько так прихватывают скользкие здоровенные клыки и прижимает пушистая лапа со втянутыми когтями. Полежала ещё, нежданно сомлев от массажа ног языком тигра. Кошачья тактильность — она такая приятная и ни к чему не обязывающая, да… Оказалось, тигры любят обнимашки, почесушки и прочее, и как-то неравнодушны к ногам — всё время норовили лечь рядом, подкатиться, потереться о них. Когда рядом с тобой живут, дышат и излучают довольство кошки, да ещё и такие огромные — и сама как-то… довольнеешь. А их огромные розовые носы! А голубые, довольно щурящиеся глазки! А усики!

И они порывались таскаться со мной везде — в баню, в сад, куда угодно. Были сытыми, упитанными — и при этом интересовались человеческой несерьёзной едой. Позолоченные финики, во всяком случае, им очень заходили.

Поэтому Темнейший, вернувшийся на третий день к вечеру, застал картину, полную разврата: я в дезабилье сидела на террасе, положив ноги на пушистый тигриный бок. Иногда цапала с блюда на столе финики и складывала их в пасть то одному, то другому животному. Животные довольно, с пониманием чавкали, смакуя деликатес.

Владыка тихо поднимался по ступенькам, и тени ползли следом. Тигры заподжимали уши, зашипели, но остались на месте.

— Прекрасная, как прошёл твой день?

Ганконер выглядел грязным, пыльным, уставшим и при этом довольным, и пахло от него горьким дымом и кровью. Чтобы эльф — да так запачкался? Что ж он делал-то…

— Пойдем мыться? — и раскрыл ладонь, в которой оказался синий-пресиний колокольчик, тут же поплывший ко мне и опустившийся на колени.

Ахнула:

— Откуда такой? Я думала, ты не можешь больше…

— Богиня, ты так скорбно говоришь, как будто я лишился самого дорогого, — (мне показалось, или в этих интонациях затаилась какая-то скабрезность?), — а это вовсе не так. Да, цветы больше не цветут по моей воле, но в мире они цвести не перестали. Это кхандский колокольчик. Холмы Кханда сейчас синие от этих цветов.

Угу. И, кажется, красные от крови. Цветок тоже пахнет гарью и кровью. Неудивительно, что Владыке не терпится отмыться.