Он учил меня играть на дудочке, и я страшно удивилась, узнав, что вдыхать надо не носом, а уголками рта, а для этого всё время слегка улыбаться. Что вдох, в зависимости от того, как быстро играешь, должен быть быстрым или медленным, а дышать надо животом. Не грудью. Забыть про неё, не пытаться набрать ею воздух — это убивает звук.

И — о да! — убивала я его зверски. Лягушки и кузнечики умолкли в ужасе, и принцев серый жеребец, подъедавший траву неподалёку, сначала просто ушами нервно тряс, потом приседать начал, и, когда пиликнула особенно пронзительно, со всхрапыванием в лес убежал.

Принц деликатно поправлял постановку моих пальцев на отверстиях инструмента и рассказывал — на ухо, так, что лёгкая прядка на виске шевелилась от его дыхания — как останавливать звук «атакой языка», закрывая им щель между губами и быстро отодвигая его назад. И улыбаться, всё время слегка улыбаться. Клюв дудочки не грызть, она не должна касаться зубов!

«Это должна быть плавная атака, без рывков и срывов», — и он смотрел, серьёзно и невинно.

Я всё ждала, когда учение станет мукой, но оно не становилось. Наоборот, увлеклась и, когда стемнело, небо вызвездилось и чёрная вода замерцала в свете костра, довольно внятно подыграла Леголасу, поющему эльфийскую детскую песенку про репку. Очень собой восхитилась и задудела с настоящим вдохновением. Принц продолжал петь, и у песенки было уже не совсем детское продолжение о голодном полурослике и его приключениях, эпичность которых просто зашкаливала. Герой ради репы готов был на всё, совершал подвиги и терпел лишения, и пелось это под весёлую музыку, но без тени улыбки. Не выдержала и сбилась, захрюкав. Миг — и дудочка уже была зажата между нашими телами, и принц так посмотрел, что стало понятно — я увлеклась игрой, а он думал, всё время думал о другом. Посмотрел кошачьими глазами, потянулся поцеловать… и остановился.

— У нас гость, — Леголас вздохнул, и стало понятно, что он тоже не хотел никого видеть. Вдвоём хорошо было.

Но гость пришёл, и вежество требовалось соблюсти. С недовольством подумала, кто это такой беспардонный — и увидела у костра Дживза. Он вступил в круг света. Тоненькие мышиные лапки были в грязи. Похоже бежал, не выбирая дороги, торопился. Передними он трогательно прижимал к груди скромный узелок. Но кланялся с достоинством, приветствовал не спеша. Поговорил о том, какой красивой парой мы на Бельтайн были с королём, и какой великолепный дождь случился ночью Бельтайна. И что хотел подарить мне ватрушки:

— Сам пёк, — и протянул узелочек.

Растроганно приняла, чувствуя себя слегка виноватой. И тут Дживз повернулся к принцу — холодному, непонятно поблёскивающему глазами, и поклонился ещё глубже:

— Мой хозяин, эру Лисефиэль, передаёт вам, аранен, поклон, и просит принять в подарок тот единственный день, что принадлежит ему, как консорту. Пусть цветочная королева будет счастлива.

Я вспомнила, и лёгкая вина превратилась в тяжёлую. Огорчённо взглянув на принца, по его бесстрастному лицу поняла — помнил, и хотел, чтобы я забыла.

Дживс, ничего не дожидаясь, вежливо откланялся и убежал. Леголас молчал. Эльфы вообще при случае молчать умеют. Только налил мне травника из котелка, стоявшего на угольях.

Дживзов узелок пах умопомрачительно, и я очнулась, когда расстроенно доедала вторую ватрушку с творогом (принц не притронулся). Задавать вопросы было глупо. Пожив среди высокородных, я уж понимала более-менее, как всё выглядит с точки зрения эльфов: балованный богатый мажор обобрал простого воина, отняв самое дорогое. А тот с достоинством на это ответил, даже хлеб прислал в знак мирных намерений. Но ему больно было. А я, значит, богиня и вне этики, но всё-таки повела себя свинья свиньёй.

И у «мажора» сердце болит, не просто ж так смолчал. Хотел, стало быть, выяснить для себя что-то. Выяснил, и похоже, ни в чём не раскаивается. Вид сдержанный, но торжествующий, то есть любые укоры сейчас что горохом об стену. Да и в чём его укорять? Это ж я забыла. А он просто не напомнил.

Со стороны залюбовалась чистой линией нижней челюсти, гордым (да что уж там — высокомерным!) поворотом головы, напряжённым, остро торчащим ухом — похоже, упрёка ждал. Но я совершенно не могла его упрекнуть. Да и не считала, что имею хоть какое-то право на это. Взяла прохладную руку, счастливо скользнув пальцами по серебряному колечку на мизинце, вздохнула, и он тут же отмяк. Обнял, зашептал срывающимся, просящим голосом, стесняясь просьбы — а я только радовалась, что голову принц теряет легко, и сама потянула его на лапник, накрытый одеялом.

Мне нравилось целовать его в внизу в самом начале, ещё розового, не покрасневшего, сухого и бархатистого, как самая тоненькая замша, ловить подрагивания и слышать, как пересекается у него дыхание, как он хочет и не может вскрикнуть перемкнутым горлом.

Раньше, когда слышала паскудные сравнения минета с игрой на флейте, всегда неприятно было, аж уши поджимались, но сейчас это было всё равно и никак не помешало исполнить «Репку» не на дудочке. Эффект был — ну совершенно восхитительный.

До утра никакое чувство вины меня не тревожило, да и потом тоже. Потому что даже волна смерти не сбивала с ног так, как поцелуи светлого князя.

Даже когда последнюю Дживзову ватрушку на завтрак доедала, не давилась. Счастлива была. Но дальше по лесам таскаться совесть всё-таки не позволила.

Король, которого мы почтительно дождались на выходе из его покоев (входить на церемонию одевания с опозданием показалось невежливым) встретил уже традиционно, распахнув в мою сторону объятия:

— Аira amuntë, мой рыжий восход, тебе на пользу прогулки, ты светишься — и я рад чувствовать, что соскучилась.

Приехали-то мы действительно на восходе, в нижних ярусах дворца клубился сыроватый туман, было немного зябко, и я понимала, что если скажу что-нибудь, то это будет жалким хриплым карканьем относительно звучного, как колокол, голоса лесного короля, и смущённо молчала.

Принцу объятия никто не распахивал, но хоть на гауптвахту не отослали. Только подумала об этом, как Трандуил гораздо суше, на чистом квенья, разъяснил, что дела, заброшенные принцем, заждались его. Все нужные инструкции и приказ королевский уже дожидаются, надо сделать то и это, проехаться туда и сюда. Как раз дней десять, если поторапливаться.

Понятно. Чего у короля отобрано — то он себе возместит в полуторном размере. Впрочем, так и лучше. Сделать, что хочется и огрести разом за всё мне лично тоже всегда казалось более приемлемым.

Но из дворца аранена выперли без завтрака.

Замечала, что присутствие принца делает меня крайне нечувствительной к окружающему. То есть нет, красоты всякие и тому подобное воспринимаю, а вот других эльфов уже не так чтобы. Во всяком случае, когда он прощался, за руку держал и шептал, что будет скучать и чтобы ждала его, и глазами синими смотрел, я даже папеньку его не очень замечала, да и потом под впечатлением оставалась, но впечатление это быстро обрубили, я до столовой дойти не успела:

— Эру Лисефиэль, я приношу извинения за своего сына, вчера был твой день, — на лице владыки мелькнуло мимолётное раздражение, — и, возможно, Блодьювидд захочет подарить тебе в следующий раз, кроме седьмого, ещё и шестой?

Я только собралась радостно согласиться, как рыжик ответил, что по доброй воле отдал аранену день и не примет подарок обратно. При этом улыбался уголками губ, кланялся и равнодушие демонстрировал. Как будто подарок был нестоящий и говорить об этом смысла нет.

Неприятно мне было, что дали от ворот поворот. Оно, конечно, естественно: он-то светлый эльф, а я всего лишь человечка — да только легче от этого не становилось. Обиделась и запереживала, но постаралась скрыть эмоции, ничего не ответив. Я сама хороша, забыла. А может, и разочаровала чем его, не хочет больше видеть. На душе заскребли кошки, жизнь помрачнела.