Снился мне прекрасный, исполненный чувственности сон, в котором возлюбленный брал меня не совсем традиционным способом. Проснулась от собственных мяукающих стонов, лёжа на боку, и Ганконер был сзади. Ужасаться было совсем поздно, и пришлось таки получить удовольствие.

Единственное, чего он не делал — не пытался поцеловать внизу. Не спрашивала его об этом, догадываясь, почему он не хочет это делать, и не желая доставлять ему неприятные ощущения.

И ещё всегда кончал только туда, куда положено, никак иначе, и очень его это заводило. Я несколько раз специально просила его об этом тогда, когда он не был готов и не собирался — и всегда просьба подарить семя вызывала бурные конвульсии сразу же, он не был способен сдержаться.

Истинную правду говорил Ганконер, когда обещал, что ночи станут ослепительнее дней. Даже преуменьшал. Потому что дни попросту пропали из жизни. Спала я днями. А если просыпалась, то Ганконер как чувствовал, и мало осталось мест, в которых мы не занялись любовью. От романтического соития в пруду с малиновыми лотосами (боже, как это было красиво!) до торопливого, взвинчивающегося до скорости пульса, на галерее (мне было холодно, но владыке не терпелось).

Напора и пыла от Ганконера я, конечно, ожидала, но чтобы так, да ещё с затеями — но с ним об этом даже поговорить толком не получалось. Добившись согласия единожды, дальнейшие попытки отказывать он даже всерьёз не воспринимал. Кажется, верил, что кокетничаю. Или просто получал удовольствие, продавливая сопротивление. Насмешничал, умолял, брал силой — и тело потихоньку привыкало к такой жизни, и только иногда я с оттенком ужаса думала, сколько же продлится этот медовый месяц.

И как раз через месяц припало мне на завтрак спуститься в общую пиршественную залу, куда редко ходила. Ну вот каприз такой вышел.

Села рядом с владыкой, осмотрелась и подвинула к себе плошку с тонкой соломкой нарезанным сердцем жеребца, плавающим в его же крови. Сама себе удивляясь, вытащила ножом кусочек, попробовала — и поняла, что да, это то, чего хотелось и не хватало. Взяла всю плошку, и, помогая себе ножом, выхлебала через край, не боясь никого стеснить — по орочьим меркам у меня прекрасные манеры, да по-другому здесь никто и не ест.

Згарх, сидевший напротив, вдруг внимательно присмотрелся, ударил по столу кулаком и зычно сообщил:

— Он будет настоящим урук-хаем! — и эдак поздравительно на владыку уставился.

Ганконер задохнулся, оборвавшись на полуслове, и, в свою очередь, очень внимательно уставился на меня — и сквозь меня. После чего одарил орка необыкновенно милостивым взглядом:

— Мауготх урук-хаи Згарх, поздравляю очередным воинским званием!!!

Тот, молодецки подтянувшись, ответил какой-то тарабарщиной на чёрном наречии. Наверное, пожеланием затянуть весь мир во тьму.

Спросила с любопытством:

— Мауготх — это командир над сколькими?

— Двенадцать тысяч, богиня! Повелитель щедр к слуге, явившему радостную весть! — громыхнул Згарх.

Открыла рот спросить, что за весть — и забыла его закрыть.

Дальнейшее я помню, как какую-то вакханалию, не очень хорошо, урывками. Помню, как откуда-то взявшийся глашатай кричал:

«Повелитель счастлив сегодня и хочет, чтобы счастлив был каждый в его владениях! Пейте, ешьте и веселитесь! Узники будут выпущены из тюрем, мятежники получат прощение, вечерние жертвоприношения отменяются!»

В этом месте я скосилась на Ганконера: само существование каких-то там жертвоприношений стало для меня шокирующей новостью. Лицо у соловушки было совершенно дурным, со зрачками во всю радужку, и я поняла, что до него сейчас не достучаться со всякими мелкими вопросами о жертвоприношениях.

В зал вкатывались бочки, из которых вышибались днища, а глашатай надрывался:

«Старинные вина из Пеларгира и Дорвиниона — им по нескольку столетий, и они дождались своего часа!» — и орки хлебали драгоценные вина только что не из сапогов, а зал сотрясался от здравиц в честь Повелителя.

Меня, что характерно, никто не поздравлял, за исключением свежеиспечённого мауготха Згарха, поднявшего бокал и благодушно прогудевшего:

— Блодьювидд, я всегда видел, что у тебя глаза плодовитого существа! — было понятно, что это традиционный оркский комплимент женщине.

Перекрикивая шум, спросила:

— Разве у орков принято так радоваться подобным вещам? — я не то чтобы знала, но догадывалась, что из-за своей плодовитости орки вряд ли сильно носятся с фертильностью и детишками… уж точно не как эльфы; даже не как люди.

— Да как же не радоваться? Никогда ранее не появлялось наследников Тёмного Владыки! Отсутствие преемственности всегда плохо для государства! Наличие наследника — благословение богов!

Ох, знаю ведь, что Згарх непрост бывает — и всё равно удивляюсь.

Долго там я не высидела и ушла, но даже в тихом безмятежном саду иногда слышно было гул веселья, выплеснувшегося на улицы. Как только наступила темнота, я вспомнила новогодние ночи в своём мире: треск и громыхание каких-то адских фейерверков, сопровождаемые пьяными воплями. Я было думала, что это на всю ночь, но вдруг всё стихло. И в гробовой тишине небеса бесшумно распустились, как когда-то — огненными цветами, фонтанами и фениксами. Заворожённо смотрела с террасы и пропустила момент, когда подошёл Ганконер. Молча взял за руку, посмотрел в глаза, хотел что-то сказать — и смолчал. Опустил ресницы и всё-таки заговорил, очень серьёзно:

— Я был счастлив, что ты стала моей женщиной, но никогда не смел надеяться, что ты станешь моей королевой. Прости, не мог прийти раньше, пришлось подготовить кое-что. Пойдём со мной.

— Куда?

— В Северную башню. Ты хотела мира, Блодьювидд — ты его получишь.

Тихо шла следом за ним под пламенеющими небесами, и говорить ни о чём не хотелось. И так было хорошо.

Но когда поднимались на лифте, Ганконер вроде бы начал возвращаться к своему обычному настроению. Во всяком случае, когда взошли по лесенке в зал с огромным зеркалом, тёмный и пустынный пока, владыка прижал меня к стенке, шутливо заговорив:

— Не могу передать, как рад, что мой… гм… шмель недаром хозяйничал в твоём цветке. Ты рада, Блодьювидд?

Расцвела в ответ:

— Конечно, рада!

И фыркнула, засмеявшись:

— Почему шмель? Хотя… да, ты пушистый, а пока полоски татуировки не свёл, так один в один было!

— А сейчас не похож? — в голосе Ганконера был смех.

Я подумала, что мы оба, кажется, не слишком трезвы от радости, и вздохнула:

— Соловей.

И пересказала новеллу Бокаччо непристойного содержания, в которой девица, чтобы встретиться с любовником, выпросила у родителей позволение спать на балконе палаццо — ей, видите ли, хотелось послушать соловья. Возлюбленные встретились и так увлеклись друг другом, что уснули вместе, и девица при этом держала юношу за причинное место. Отец, решивший с утра полюбоваться на невинный дочерний сон, был поражён. Тихо разбудил мать и пригласил полюбоваться и её. Когда та спросила, на что, ответил, что дочери так понравился соловей, что она поймала его и держит в руке (мда, папенька был тролль). Кончалось там всё свадебкой (иначе молодого человека просто зарезали бы).

Ганконер почему-то тяжело задышал (возможно, дело было в том, что я новеллу проиллюстрировала, показав, как и за что держалась девушка) и хрипло спросил:

— Тебе не кажется, что для соловья он… слишком упитан?

Вкрадчиво сообщила:

— Если принимать соловья за единицу измерения, то два… или три. А уж сколько шмелей поместится, страшно и представить.

Я ж не знала, что зеркало уже работает! И что все эти сомнительные неприличные шутки прекрасно слышны по ту сторону!