— Клубни эти… жалела, что в Арде не водятся?

Поняв, что он про картошку, покивала.

— Что ж с собой не взяла? — вопрос звучал с насмешкой и с пониманием, король, похоже, заранее знал ответ.

Потому, что всё, что там, пусть будет там. Это было бы печальным напоминанием, и не всё здесь про еду.

— Ну, думаю, вокруг Глоренлиновой берлоги уже заросли этих клубней, раз он твоё сожаление уловил, — владыка пренебрежительно стряхнул очередной цветочек с плеча, — а цветопадом даёт понять, что остался в силе. Не ушла она. А должна была.

Посмотрел с укором, как будто от меня что-то зависело в этом плане. Но я и рада была — мелькали уже мысли, что у владыки куча способов избавиться от неугодных и лишних консортов имеется. Не то чтоб я так уж рада была пяти мужикам в своей жизни, но боялась и переживала за каждого. И думала, что, став слабым, Глоренлин норова не утратит. Будет искушать владыку и дождётся стрелы в спину или подставы какой.

— Valie, если бы я был на это способен и после этого ещё бы и королём остался, это был бы совсем другой мир, — он, по-моему, даже не обиделся на мысли.

Посмотрел ещё на сиреневую бушующую вьюгу и вздохнул:

— Ладно. Хоть не клубни падают. С него бы сталось.

Тоже посмотрела, подумала и сунула цветочную кисть за ухо. Красиво, пусть будет.

Из хорошего — никакой иной подлянки не случилось и никто владыку не вызвал, и мы невозбранно были объявлены князем и княгиней света.

Как он радовался, как благосклонно сиял в мою сторону — тоже, видно, великой честью воспринимал, и от этого почему-то тепло и хорошо было. После вчерашнего цунами и ночи следом мы и правда ближе стали. Знала, что вызывались такие чувства намеренно, да только это ничего не меняло.

Внимание окружающих короля только заводило, меня же оно так и не перестало смущать, казалось хищным, и всё время хотелось жаться к возлюбленному, утонуть в нём, чтобы не видел никто. Но терпела с улыбкой, и всё шло своим чередом: поднесение чаши, надевание цветочных венков, осыпание лепестками и зерном, торжественная процессия, благословение эллет — и, уже в дымно-багровом закате, проводы к храму.

Трандуил долго стоял, целуясь у начала дорожки, вдоль которой по обе стороны стеной горели костры. Закат сменился чёрным небом и полной луной, а он всё не торопился, да и высокородные никуда не спешили, радостно чествуя божественную пару. Холодало, и я начала ёжиться, несмотря на близость огня. Тихонько просяще потянула короля к храму и снова поймала специфический самодовольный взгляд — а, ну как же, богине не терпится уложить консорта на алтарь! Но голову склонил, и, одной рукой обнимая, другой сделал приглашающий жест в сторону храма.

Темно там было, как у негра в одном месте, только полная луна светила в пролом крыши, как раз на алтарь, и раскрашивала его вполне такими могильными красками. Пышная подушка мха по-прежнему не вызывала доверия, и я осторожненько, стесняясь насмешливого молчания владыки, похлопала по ней, надеясь изгнать жуков, многоножек и прочую нечисть. Алтарь слегка засветился.

— Ложись, almare nin, — похоже, король намеренно заставлял смутиться.

Согласия и взаимодействия не дожидался, впрочем. Раньше он в такое не играл, и я не ждала, что решит поиграть здесь и сейчас. Подыграть труда не составило: не успев опьяниться, вполне достоверно силилась сомкнуть дрожащие колени, а он, насильно раздвигая, нависал, давая прочувствовать всю беззащитность женского тела, и раздражение с возмущением никак не мешали похоти, даже подогревали. Низ живота сжимался, желая вторжения. Голова старательно боялась, помня, что мало не покажется, и тело пыталось вывернуться. Всё это было страшно, сладко, унизительно, а пятитысячелетний эмпат знал, как довести ощущения до предела.

Считается, что есть эйдосы вещей. То есть каждая вещь и каждое понятие в мире имеют в неких возвышенных мирах абсолютный идеал, и стараются уподобляться, но выходит, само собой, плохо. Я в мире человеческом о какой только дряни не мечтала, но воплощать — ни-ни. Понятно же, что даже изначально прекрасные вещи прекрасны в эйдосах, а в реальности да на практике гораздо похуже. Что уж говорить об извращённых желаниях — при попытке воплотить, подозревала, не то что удовольствия низменного не получишь, а и травмами душевными и физическими обзаведёшься. Читала как-то про похождения маньяка Декстера. Там девушка описывалась, мечтавшая, чтобы её съели. Ну вот так извратилась её чувственность. Девочка была умненькая, хорошая — для неё это, в общем, было актом самопожертвования и любви. Желающих она нашла, но радости никакой не получила, над ней только поглумились, не имея ни желания, ни возможности убить жертву так, как она хотела. Я, когда читала, ещё раз подумала, что нет, никаких игр такого рода. Не проплюёшься потом. Но жалела.

И — я так поняла, эйдос изнасилования приберегался для алтаря. Чтобы поразить как следует.

Угрожающе порычала, что это кощунство и что хтонь во мне оскорбится, но никакого практического успеха не достигла. Правда, король весело посмеялся. А потом угрожать уже не хотелось, но и просить о чём-то было стыдно, а эйдос изнасилования, это, знаете ли, не есть изнасилование, поэтому хотелось всего ужасно, а на жуков и многоножек, которые могли бы укусить за нежное место, мне было в высшей степени плевать.

Я раньше думала, что вокруг храма пусто становится потому, что ночь и дождь — а небо затянуло чёрными тучами, и лило, как из ведра; но начала догадываться, что эльфы деликатничают просто. Потому что, когда король, кутая меня в плащ, нёс обратно во дворец, мы встретили гнома Наина. Всем довольный, с фонарём, он остановился, поздравил с Бельтайном и, не страдая от деликатности, побеседовал о разном. В частности, о том, что мы истинно прекрасная пара: мужество и сила и прелестная хрупкая женственность. Извращенец. У гномов, по-моему, хрупкость в женщине не ценится. Да и нет у меня никакой хрупкости. Разве что относительно гномок. Ну да ладно, богема, как-никак. Ещё богема изъявила желание вместе нас из камня высечь, вот именно так, как сейчас. Здорово струхнув, еле смогла удержать лицо. Особенно, когда Трандуил согласился. Этот гном меня живой не отпустит, но владыка-то, как он мог!

Король, милостиво попрощавшись с гномом и пожелав тому хорошего праздника, весело сказал, что не надо так бояться — после моей статуи у Наина королевский заказ на отделку новой галереи.

— Лет пятьдесят он с ней провозится, а что будет через пятьдесят лет, тебя ведь не особо волнует?

Ну да, для меня долго. Я и в себя завтрашнюю-то не особо верю, не то что через полвека. Владыка только хмыкнул:

— Ну вот, успеешь отдохнуть.

Мне показалось, что он удовлетворённо так вздохнул — как будто счастливо облапошил. Ну да, ему-то пятьдесят лет недолго, оглянуться не успеешь, как просвистят. Интересно, будет ли он меня любить через пятьдесят лет? В ответ удостоилась ледяного ехидного шёпота, что конечно, три тысячи лет любил, а через пятьдесят обязательно разлюбит.

Вечер Бельтайна был холодным — того гляди, снег пойдёт, а после случившегося ливня упала почти тропическая жара.

Аранен, смурной во время Бельтайна (ну о чём ему грустить, ведь не рвался он на алтарь этот, в отличие от папеньки!), веселее на следующий день не стал, и я печалилась об этом и почти заискивала, поэтому, когда он предложил уехать в лес на денёк-другой, обрадованно согласилась.

Это, наверное, жара виновата, но по лесу мы протаскались шесть дней. И дольше могли бы, да воскресенье наступило. Я б и не вспомнила, но мне напомнили.

Мы собирались заночевать и развели костерок рядом с маленькой речкой. Несмотря на жару, земля отдавала холодом, а уж про то, чтобы залезть искупаться, и думать не хотелось — майская вода обжигала льдом. Я, по совести, рада была избавиться от внимания кого бы то ни было, и ни с кем не делить ни себя, ни прекрасного принца.