Медлила, и он ждал, не торопя. И отвернувшись.

Неохотно стащила платье. Оглянулась, места сухого не нашла и положила одежду на спину лошади, меланхолично подъедавшей травку рядом со мной. Посмотрела вниз, на себя, на тут же покрывшееся гусиной кожей тело, на вставшие от холода соски — нет, я не эльф, мне тяжело бывает раздеться и светить наготой. Подумала и сняла обувь. Переступила по мокрой траве, и тут же ноги облепило прошлогодними семенами и мелкими кусками коры и травинок.

— Не бойся, ты сейчас согреешься. Это не казнь, это подарок, — не заметила, как он тоже оказался голым.

Говорил торопливо, отводя глаза:

— Не смотри на меня, сейчас не надо, и я не буду смотреть. Нельзя… быть возбуждёнными. Пожалуйста, сосредоточься и не бойся, это важно. Рядом с пчёлами лучше не бояться. Они чувствуют.

Постаралась расслабиться и удостоилась похвалы:

— Хорошо, ты молодец.

Ну да, ну да — у Серёжи всё получается, Серёжа молодец…

— Правда молодец. Входи в дерево. Осторожно, чтобы не раздавить пчелу.

До того старалась в дупло не смотреть, не видеть колыхание внутри. Сейчас посмотрела, и возникло ощущение, что дерево приветливо распахивает пасть.

В жаркой полутьме, пахнущей душной сладостью, видно было, что стены живые и шевелятся.

— Самый большой рой в роще, около трёхсот тысяч пчёл, их специально поселили сюда и не трогали, давали разрастись. Они поделятся с тобой силой. Пройди немного и остановись.

Сделала несколько шагов, боязливо нащупывая ногой, чувствуя, как пчёлы расползаются из-под ступней, остановилась. Триста тысяч. Ей-ей, мне хватило бы и поменьше.

— Теперь стой, просто стой и ничего не бойся.

Почувствовала касание лёгких лапок — на спине, на ногах, вот поползли по виску… и их становилось всё больше. Я наконец смогла отрешиться от себя и отстранённо наблюдала, подняв руку, как она становится живым шевелящимся коконом. Их гудение и шелест успокаивали, и это правда было скорее приятным. Но и чужеродным.

— Никакого сопротивления, никакой агрессии, просто дыши, — голос Глоренлина, ставший монотонным, отдалялся, и рой окутывал до невозможности странной вибрирующей шубой.

Стояла, впитывая ощущения. Меня стало мало и много одновременно; тело как будто отразилось в рое, мысли стали медленными. Пчёл на лице становилось всё больше, они путались в волосах, скатывались по ним. Закрыла глаза, и на веки тут же наступили пчелиные лапки. Мягкая шевелящаяся повязка. С миром связывал только голос Глоренлина:

— Живи дыханием роя. Они греют тебя, как грели бы матку в зимний холод.

Очень хотелось попросить пощады, но боялась открыть рот. В ноздри они не лезли, но вдруг бы в рот поползли? Рисковать не хотелось, и я терпела эльфийское народное лечение.

Каким счастьем было, когда он наконец разрешил выйти! Пчёлы усиделись и разлетаться не спешили, я ещё и перед деревом постояла ходячим ульем. Дождик их всё-таки разогнал, но не сразу, твари ползали по телу, вились вокруг, а я боялась их стряхивать.

Кое-как дождалась, пока они оставили меня, подошла на дрожащих ногах к лошадке, и так и стояла, прижавшись лбом к её шее. Одеваться сил не было, а проклятый отморозок, даром, что мысли читал, под локоток поддержать не догадывался. Последовательно отвергла предложения попробовать медку, попить водички и прогуляться по роще.

Он постоял рядом и неохотно сказал:

— Что ж, богиня, ничего иного тем более не предлагаю, — так, как будто надеялся, что иным-то я живо заинтересуюсь.

Кажется, Глоренлин по-прежнему полагал, что сильные ощущения должны будить во мне чувственность. Тут я только слабо похехекала и, отлипнув от лошади, накинула на голову платье. Шаман хмыкнул и отвернулся.

И мы поехали обратно. Точнее, к Глоренлину, он сказал, что надо за моим состоянием проследить. Тут я не отнекивалась, состояние было то ещё: я до сих пор себя ульем ощущала. Фантомные прикосновения насекомых лапок, гудение в голове и в теле, вялость… и спать хотелось — может, от дождя.

— Поверь, прекрасная, это очень полезно, ты почувствуешь. Я иногда в дуплах ночую, это стабилизирует.

Алиен. Спит там, а они по нему ползают, мёд сочится и капает сверху…

— Не капает, соты плотно запечатываются, — со смешком и с досадой, — надо будет ещё попробовать, потом.

— Я и так себя хорошо чувствую, — жалестно, с надеждой посмотрела на шамана, сидящего за письменным столом.

У него в дереве оказался кабинет, и из человечного там были стол и стул. Стоящие на каком-то подобии капитанского мостика из криво торчащих туда и сюда сучьев. Всё это освещалось уютными такими светильничками — и тем неуютнее был чёрный провал библиотеки, в которую можно было спуститься по лесенке. Но спускаться не хотелось, от стеллажей внизу потягивало жутью. Сидела на верхних ступенях, и первый час, наверное, и говорить-то не могла, отходила от лечения от эльфийского, и хорошо рассмотрела, что на них места пустого не было от нарисованных и вырезанных знаков. Знаки мерцали, двигались и менялись местами. Когда я пыталась сфокусироваться на одном знаке, он расплывался и перетекал в другой. И я на них смотрела, как наркоман на ковёр. Глоренлин тихо скрипел стилосом, перелистывал страницы, озабоченно взглядывал на меня, но не трогал. Сидит богиня на лестнице — ну, стало быть, удобно ей.

Потом я всё-таки пооткисла, и Глоренлин предложил напечь в камине картошечки. Когда я собралась на делянку, чтобы её нарыть, хладнокровно спросил:

— Зачем? Сама приползёт, — и здоровенный куст сам приполз, и на длинных белых корешках следом за ботвой волоклись грязные картофелины, и каждая была размером с молочного поросёнка.

Чернокнижник лениво двинул пальцами, и куст сам и в камин залез.

Картошка пеклась, а я смотрела уже в пламя и думала, что знаменитый в сталинские времена селекционер Лысенко всё бы отдал за эльфийские техники селекции. И батька из одной братской страны тоже мимо бы не прошёл. Как там: картошка в земле не просто растёт — она ещё немножко ползёт в белорусскую сторону)

В аскетизме Глоренлина я успела убедиться, поэтому дотошно сообщила, что к картошке нужно масло сливочное, белый солёный сыр, хлеб и молоко. Шаман и правда, судя по озадаченному лицу, не догадался бы, но после просьбы мне тут же поднос принесли.

По совести, саламандра картошку гораздо лучше костра запекла, та была хрустящая и золотистая снаружи и рассыпчатая и ароматная внутри. От увеличения размера вкус не пострадал, только что не очень удобно было чавкать в присутствии Глоренлина — тот с улыбочкой смотрел, как я ем, сам не прикоснулся.

День так и оставался дождливым, спать по-прежнему хотелось, и я возблагодарила небо, когда шаман тяжело вздохнул и сказал, что мне постелено в библиотеке. На изумлённо поднятые брови сообщил, что мне лучше быть рядом с ним в его доме, а он собирался поработать… если я не хочу ничего иного. Я в это время как раз давила зевоту и, уловив намёк, виновато отвернулась, чтобы он не видел, как меня плющит.

Матрасик с одеялом манной небесной показались, и я уж не раздумывала, что в странном месте. Переоделась в предложенную рубашку длинную, укуталась в одеяло и какое-то время слушала скрип стилоса и смотрела на Глоренлинов левый сапог — из чёрного сафьяна, между прочим, на каблуке и расшитый драгоценными камнями! — да на верхушки кривовастых книжных стеллажей, китовьими спинами выступающие из тьмы внизу, и отключилась с большим облегчением.

Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами…

Н. В. Гоголь, Ночь перед Рождеством

Проснулась ровно в том же положении: почти у носа каблук модный, повыше стилос скрипит. М-да, постелил, как собачке… не понимает. Впрочем, удобно, мягко, чего ж ещё. Но Трандуил бы понял, а этот нет. А если подумать, так разница в масштабе личностей между нами такая и есть, и только его слабость ко мне выравнивает нас, насколько можно человека с лесным колдуном выровнять.