Мы сходили в табун за лошадками, доехали до рощи и оставшуюся часть дня сами, как бешеные бурундуки, копали эти норки в поисках орехов. Было весело, и даже периодическое бряканье чёток не слишком портило праздник жизни.

Я была удачлива и накопала немало, и Глоренлин мне накопанное пожертвовал. Боюсь, нонешний лориэнский посол не обрадовался, когда ему в дипломатическую почту добавился пудовый мешок с орехами. Но улыбался и не возражал — наверное потому, что богине можно всё. Меня слегка смущало недостаточное изящество подарка, но утешалась тем, что я ведь не эльф, а простая крестьянка, и подарунок мой от чистого сердца.

Усталые (ну, я точно устала), но довольные, как пионеры из учебника русского языка, мы шли на ужин, и я с высоты одного из переходов увидела внизу, у входа знакомую фигуру. Глаза ещё близоруко щурились, но сердце уже узнало аранена. Сбежав вниз, кинулась к нему на шею, вдыхая запах, шепча, что рада видеть, жалуясь, что мне было страшно, а будет ещё страшнее, и что Глоренлин хочет убить, а я не хочу, чтобы это случилось. Он только засмеялся:

— Меня тут по той же причине каждый первый убил бы. Если б мог.

И, улыбаясь, глядя в глаза, спросил:

— Ты подаришь мне стрелу?

О чем ветер поет

В пустом сердце моем?

О том, что пламя и лед

Вместе в сердце моем.

© М. Фрай

Читала как-то ждановские «Апокрифы Петербурга», так в одном из эпизодов интеллигентная компания обсуждала кровавый навет на евреев, что они-де на Пейсах, еврейскую пасху, мацу на крови христианских младенцев замешивают. И решили для смеху спросить у матери хозяина дома, дуры музейной:

— Розалия Семеновна, употребляют ли кровь христианских младенцев при изготовлении мацы на Пасху?

— На Пейсах? — удивилась дама.

— На Пейсах, Розалия Семеновна.

— Пейсах, Пейсах! Когда ж он еще будет!..

Обнимая принца, прошептала на ухо:

— Стрела, стрела… когда ж она ещё будет! Можно, я прямо сейчас подарю тебе… свою бонбоньерку?

Тут же сама поразилась своей пошлости и почувствовала, как кровь приливает к лицу и дышать от смущения становится тяжело. Ждала удивления и тени насмешки в глубине синих глаз, но была ошарашена: вопрос подействовал, как спусковой крючок. Принц коротко беспомощно застонал и подхватил на руки.

Присутственное место, нас тут видят! Пряча лицо от стыда у него на груди, вспомнила, как он так же обезумел от неловкой провокации на берегу озера. Прикрыла глаза, молясь, чтобы он скорее донёс меня до своих покоев. Но они были далеко, и за это время, хоть и не смотрела, кожей чувствовала направленные на нас взгляды. Успела подумать про недовольство владыки и Глоренлина, и во что это может вылиться.

И обо всём забыла, когда он опустил меня на ложе. Торопливое жадное соитие с животными стонами далеко было от изысков, которыми я была избалована, но я теряла голову — от грубых толчков, от привычного уже извиняющегося бормотания, что он не может долго. Я могла только кричать, а иногда дыхание пересекалось, и я и этого не могла.

Перебирая его льняные волосы, думала, что месяц не мывшемуся эльфу свойственна, кажется, лёгкая ореховость в запахе, и что ещё он пахнет горьким дымом, хвоёй, речной водой и чем-то нехорошим. Смертью, наверное. Скорее всего, он хотел помыться и поесть, и тут я на шею повесилась. Со стыдом, виноватым голосом сказала:

— Ты только приехал, немытый, голодный… прости.

— Голоден, соскучился, там тяжело… тебе неприятно, что я грязный?

Каким у него сразу после любви мягким и шелковистым становится голос! У меня аж уши поджались от удовольствия, даже смысл вопроса не сразу поняла, но потом искренне заверила, что он мне нравится любым. И спросила, чего он хочет сначала: мыться или есть.

— Ещё раз тебя трахнуть хочу. Долго. Лечь на тебя и всю ночь ебаться, — он задохнулся и снова застонал, когда его член, так и не вынутый из столь уместно подаренной бонбоньерки, начал оживать.

Чуть усмехнувшись, спросила, не хочет ли принц снять лук и мечи, и раздеться? Анекдот про чукчу, вернувшегося из леса и прежде поимевшего жену, а уж потом снявшего лыжи, озвучивать не стала.

Всё-таки медитативное зрелище — смотреть, как он снимает с себя арсенал этот. И я увлечённо наблюдала, удобно устроившись.

— Всегда думал, что бонбоньерка — это коробочка с конфетками, но твоя трактовка чудесна. Что ж ты не раздеваешься, цветок мой? Я так давно не видел тебя… и твою бонбоньерку, — и я услышала смех в его голосе.

Понятно. Он теперь эту невзначай ляпнутую бонбоньерку будет мне вспоминать долго. Такой же тролль, как и папенька, только молодой ещё.

Принц стоял вполоборота ко мне, осторожно выкладывая на стол какие-то стилеты, на щеке играла ямочка от улыбки:

— У меня тоже есть подарок. Отец говорил, что в первый день после того, как ты очнулась, ты хотела ежа, — и взял с пола мешок, который я только сейчас заметила.

Вспомнив свою шуточку насчёт ежиного супа, и, зная умение владыки ответно пошутить (да, времени прошло немало, но это ведь по моим меркам!), слегка напряглась. Если возлюбленный подарит мне убитого в мою честь ежа, придётся принять с благодарностью и съесть. Но нет, из мешка был вытряхнут вполне живой сонный ёжик. Пока я со смесью умиления и сомнений (не сожрал бы ежа аспид! хотя — колючки…) его рассматривала, на меня была вытряхнута сопутствующая история, в которой ёжик был спасён из паучьей сети, полумёртвый, отравленный, с кем-то отгрызенной передней лапкой. Леголас его вылечил и дал себе труд с собой таскать. Без лапки животному тяжело бы пришлось на воле. Ежище привык за эти дни и даже фокусам научился: может танцевать под дудочку и любит, когда ему чешут брюшко. Я помалкивала, сохраняя умилённый вид, а сама думала, что любить, когда светлый принц чешет тебе брюшко — не бог весть какой фокус. Я и сама так могу, подумаешь. И надеялась ещё, что, если у облагодетельствованного ежа и были блохи, то их вывели, и с его брюшка на меня они не наскачут. И тут же захлюпала носом от счастья: аранен носил ежа с собой, фокусам учил — чтобы меня порадовать! Помнил про меня!

В глазах всё расплывалось, но заметила, что у ежа есть уши, да и большие. Поднесла руку и была приятно поражена тем, что он в неё не вцепился, а повалился расслабленно на бочок и дал себя почесать за ушком и погладить. Ежиным пляскам не порадовалась — потому, что ёж хотел досыпать и тут же задрых на мешке. И потому, что принц как раз был бодр и полон сил.

На завтрак идти было неловко, но есть хотелось. И, несмотря на опасения, я была наполнена ощущением счастья и безмятежности. Мда, как говорил один врач: «Хороший наркоз — залог хорошего настроения!», имея в виду алкоголь, но бывает ведь и другое…

Владыка, против ожидания, был скорее доволен. Спросил у Леголаса:

— Что, аранен, зов богини сильнее отцовского гнева? — и усмехнулся с сочувствием.

Принц только голову склонил.

Трандуил, переведя взгляд на Глоренлина, медовым голосом пропел:

— Как видите, heru Глоренлин, богиня свободна. Более чем, и никто ей не указ.

Я поняла, чем король доволен, и вздохнула. Мне не хотелось обижать шамана, а то, как я оставила его компанию, могло выглядеть оскорбительным. Я была счастлива в этот день и хотела, чтобы весь мир тоже был счастлив, и жалела о невозможности этого. Пока я, вместо того, чтобы есть, ворочала в голове извиняющиеся фразы, находя их неуклюжими и бестактными и не решаясь озвучить, Глоренлин не стеснялся:

— Богиня, на тебя нельзя сердиться, как нельзя сердиться на солнце или дождь. Это стихия. Может быть, когда-нибудь и для меня ты будешь солнцем, а не дождём. Не печалься.